Adam Mickiewicz - Îndoiala

Cât timp nu te vad, nu oftez, nu bocesc,

Stapân sunt pe mine si când te zaresc;

Când însa mult timp nu-mi mai iesi înainte,

Ceva îmi lipseste, un dor ma cuprinde;

Si-atunci, suspinând, ma întreb cu uimire:

Noi suntem prieteni sau asta-i iubire?

De-mi pieri din priviri, eu în stare nu sunt

Sa fac chipul tau sa-mi revina în gând;

Uneori totusi simt far’sa vreau, ca mereu

Acest chip este-aproape de cugetul meu

Si din nou întrebarea mi-o pun cu uimire:

Suntem numai prieteni? Sau aceasta-i iubire?

Chinuit uneori, nu gândeam nicidecum

Lânga tine sa viu, ce ma doare sa-ti spun;

Dar umblând fara tel, neuitându-ma-n cale,

Nu stiu cum ajungeam drept la treptele tale;

Si-atuncea, intrând, ma-ntrebam cu uimire:

Am venit ca prieten? Sau venii din iubire?

Sanatatea sa-ti apar, eu si viata mi-as da,

As intra si-n infern pentru linistea ta;

Caci în inima mea nu-i dorinta mai vie

Decât pace sa ai si trupeasca tarie.

Si atuncea din nou îmi pun vechea-ntrebare:

Asta-i prietenie? Este dragoste oare?

Când pe mâinile mele-ti cobori a ta palma,

O placuta simtire ma-nvaluie, calma,

Parca viata-ntr-un somn linistit mi-o sfârsesc;

Dar de-a inimii repezi batai ma trezesc

Care-mi pun raspicat vechea mea întrebare:

Asta-i prietenie? Este dragoste oare?

Iar când strofele-acestea le-asternui pentru tine,

N-a pus duh inspirat stapânire pe mine;

Ci, uimit, nici macar nu luai seama prea bine

Ce idei mi-au venit, împletite în rime,

Si ma-ntreb cine-a vrut, ce scrisei sa-mi inspire?

Asta-i prietenia sau e, poate, iubire?

Inca din timpul vieţii sale, Adam Mickiewicz devenise un simbol. Numele lui, asociat în

permanenţă cu suferinţele şi idealurile poporului polonez, era pronunţat cu veneraţie de

compatrioţi şi cu respect de străini. El reprezenta nădejdile într-un viitor fericit ale Poloniei

împărţite, confirma încrederea nestrămutată a omenirii progresiste în valorile morale ale

poporului polonez, se confunda cu aspiraţiile generoase ale neamului său.Spre sfârşitul vieţii,

Mickiewicz îşi spune socialist, deşi semnificaţia acestei concepţii depăşea posibilitaţile sale de

înţelegere. Anticipa, însă, astfel drumul pe care poporul polonez l-a ales cu hotărâre un secol mai

târziu, cunoscând legile dezvoltării istorice, care, lui, poetului, i-au rămas tăinuite.

Critica burgheză polonă l-a urcat pe Mickiewicz pe un soclu, creând în jurul lui un gol artificial.

Cuvintele de “profet” şi “mesianism” reveneau frecvent în gura acelora care-l glorificau, silindu-

l să vieţuiască în zone cu aer rarefiat, bune doar pentru martiri şi asceţi.

E adevărat că din viaţa lui Mickiewicz n-au lipsit căderile şi înfrângerile, iar opera lui n-a fost

cruţată de confuziile mitice, frecvente la romantici. Dar nu aceste întunecări parţiale

caracterizează pe marele poet şi, oricum, ele nu i-au umbrit opera.

Pe Mickiewicz omul, pe marele patriot si cetăţean, pe făuritorul romantismului polonez şi al

poeziei moderne polone, în general, critica marxistă l-a restituit poporului său şi întregii omeniri

progresiste.

*

S-a născut la 24 decembrie 1798, în satul Zaosie de lângă Nowogrodek, pe meleagurile

îndepărtate ale pământurilor lituane, cum li se spunea pe atunci.

Tatăl poetului, avocat la Nowogrodek, făcuse parte dintre soldaţii lui Kosciuszko şi trecutul

glorios revenea adeseori în istorisirile din casa părintească. Mama sa, Barbara Majewski, s-a

ocupat îndeaproape de educaţia copiilor săi, contribuind în mare măsură la “ copilăria

câmpenească, îngerească”, cum avea să o numească poetul peste ani.

După absolvirea şcolii din Nowogrodek, Mickiewicz urmează cursurile universităţii din Wilno,

la secţiile de literatură şi artă. Oraşul Wilno, în vremea aceea un centru cultural de seamă,

polarizase în jurul universităţii reprezentanţi de frunte ai intelectualităţii polone de pe teritoriile

lituane.Mickiewicz găseşte aici o atmosferă stimulantă. E un mediu în care se dezbat idei în spirit

voltaireian, raţionalist şi ateu- în acelaşi timp un mediu receptiv la tendinţele înnoitoare ce-şi fac

drum în arta şi literatura de peste hotare. Evident, problemele politice sunt în permanenţă la

ordinea zilei. În anul 1817, Mickiewicz înfiinţează cu alţi câţiva colegi aşa- numita societate a

Filomaţilor (Iubitori ai virtuţii), care îşi ia drept deviză cuvintele: Patrie, învăţătură şi virtute.

Pentru a-şi lărgi activitatea în rândurile maselor de studenţi şi a eluda totodată rigorile

supravegherii ţariste, gruparea secretă a Filomaţilor organizează un al doilea cerc, numit al

Filareţilor, de astă dată cu asentimentul forurilor universitare superioare.

Tinerii “ iubitori de virtute “ nu aspiră numai la perfecţiune morală, ci mai mult la răsturnarea

ţarismului şi eliberarea poporului. În maturizarea acestor cercuri conspirative a jucat un rol

deosebit contactul cu “decembristii”.

Mickiewicz este animatorul cercurilor, e pe rând autor al statutelor, orator, ţine prelegeri în

şedinţe secrete sau organizează seri literare, unde- şi afirmă, încă de pe atunci, nu numai calitaţile

poetice, dar şi talentul de a improviza.

Tot în anii studenţiei, Mickiewicz cunoaşte o tânără descendentă a unei familii de nobili Maryla

Wereszczak, care-i insipiră o puternică dragoste romantică însoţită de suferinţă şi dezamăgire,

dar- lucru esenţial- îi trezeşte geniul poetic. Fără să exagerăm rolul episodului dragostei pentru

Maryla, trebuie să recunoaştem că el a fost un prim stimulent, pe care evenimentele ulterioare-

mult mai grave- aveau să-l estompeze.

In micul orăşel Kowno, unde e silit să accepte un post de profesor, acestea fiind condiţiile

impuse de universitatea al cărei bursier fusese, Mikiewicz străbate primele etape ale experienţei

literare şi în 1822-1823, la Wilno, din grija foştilor prieteni Filomaţi, apar primele sale două

volume de versuri, cuprinzând: Balade şi Romanţe, Grázyna şi Străbunii partea a II-a si a IV-a.

Răsunetul lor este larg. Stârnesc entuziasmul nestăvilit al celor dispuşi să recunoască în

Mickiewicz pe înnoitorul poeziei poloneze şi protestele indignate ale spiritelor rigide şi

conservatoare. Dar poetul are prea puţin răgaz să se bucure de prima lui victorie. Un an mai

târziu, un incident, în aparenţă fără importanţă, la un liceu din Wilno, atrage după sine mânia

autorităţilor ţariste, un proces, arestări, în care sunt implicaţi şi Filomaţii. Arestat, Mickiewicz

porneşte laolaltă cu ceilalţi, aşa cum se hotărâse prin sentinţă, spre “guberniile îndepărtate de

Polonia, până când vor obţine autorizaţia de întoarcere în ţinuturile natale”.

O asemenea autorizaţie poetul n-avea să mai obţină niciodată.

Anii petrecuţi la Petersburg, Moscova, Odesa, au o însemnătate covârşitoare pentru evoluţia

ulterioară a lui Mickiewicz.

La Petersburg, Mickiewicz se împrieteneşte cu cei mai de seamă dintre “decembrişti”, care-i

primesc cu braţele deschise pe intelectualii polonezi, admiţându-i la şedinţele lor secrete şi

împărtăşindu-le proiectele revoluţionare. Mickiewicz nu-şi va uita niciodată “prietenii ru;i”,

cărora le va închina, cu pioasă aducere aminte, versuri rămase celebre.

La Odesa, Mickiewicz îşi permite câteva clipe de destindere, după atâtea evenimente foarte

grave.Poetul frecventează înaltele saloane atât de ospitaliere faţă de proscrişii polonezi,

încercând să se amuze şi să uite.

Experienţa poetică, esenţială însă, o reprezintă călătoria în Crimeea, călătorie căreia îi datorăm

celebrele Sonete din Crimeea, apărute împreună cu sonetele închinate Laurei în 1826, la

Moscova.

Aici, la Moscova, ca pretutindeni în Rusia, Mickiewicz şi tovarăşii săi, se bucură de prietenia

intelectualităţii cu aspiraţii revoluţionare. Dintre întâlnirile cele mai importante trebuie

menţionată cea cu marele poet A.S.Puşkin, al cărui “Boris Godunov” stârneşte entuziasmul lui

Mickiewicz. Scurtă vreme după aceea, Puşkin, la rândul său, îşi arată intenţia de a traduce în

limba rusă poemul lui Mickiewicz : “Konrad Wallenrod”, apărut la Petersburg.

Prietenii ruşi îşi dovedesc din nou prezenţa ocrotitoare, mijlocind poetului polonez în 1829

autorizaţia de a părăsi Rusia, unde supravegherea poliţiei ţariste era mai mult decât stânjenitoare.

Mickiewitcz pleacă spre Apus.se opreşte la Weimar spre a aduce omagiul său unuia dintre marii

poeţi ai lumii, care l-a influenţat hotărâtor în anii de formare, lui Goethe. Trecând Alpii, scrie

ultima poezie dedicată Marylei, versuri de o mare intensitate emoţională. Se stabileşte apoi,

pentru scurtă vreme, la Roma, unde îl ajunge vestea războiului din 1830. Poetul pleacă precipitat

la Paris, de aici la Dresda, unde îl întâmpină valul refugiaţilor, care părăsise Polonia după

înfrângerea răscoalei.La Dresda, zguduit de tragica desfăşurare a evenimentelor din ţara sa, pradă

remuşcărilor pentru faptul că n-a participat şi el la răscoală, Mickiewicz e cuprins de un fel de

fervoare poetică pe care o caracterizează, glumind: “Mi s-a spart în cap un vas cu poezie”.

Astfel, literatura polonă se îmbogăţeşte cu partea a III- a din Străbunii, operă remarcabilă prin

originalitatea ei.

In 1832, poetul pribeag, împresurat de griji şi măcinat de dorul patriei, se stabileşte definitiv la

Paris. Îşi caută refugiu în muncă. Desfăşoară o bogată activitate publicistică, traduce, scrie un fel

de îndreptar moral- politic pentru emigranţii polonezi, intitulat: Cărţile poporului şi pelerinajului

polon, preia conducerea ziarului “ Pelerinul polon “, dar mai ales cutreieră cu imaginaţia

meleagurile dragi ale patriei.

Incetul cu încetul, îl cucereşte ideea “ unui poem câmpenesc, … pe care scriindu-l îmi închipui

că mă aflu în Lituania ”. În 1834, Mickiewicz sfârşeşte monumentalul sau “ Pan Tadeusz ”.

Proiectatul poem câmpenesc devenise epopeea naţională a poporului polonez.

După 1834, Mickiewicz- poetul tace aproape cu desăvârşire. Proiectează şi începe o serie de

lucrări ce rămân neterminate, unele în limba franceză. Urmăreşte viaţa emigraţiei poloneze şi,

nemulţumit de intrigile care-o agită, încearcă să influenţeze multiplele grupări şi curente prin

articolele sale polemice. Este hărţuit, întunecat, obsedat de ideea întoarcerii în patrie- idee care

după 1830 se dovedeşte, mai mult ca oricând, o himeră- chinuit de boala soţiei şi de lipsuri

materiale.

Numirea sa, ca profesor de limba latină, la Academia din Lausanne, îi acordă un scurt răstimp de

linişte interioară. Scrie, cu acest prilej, cele câteva poezii pline de emoţie, cunoscute sub numele

de Liricele de la Lausanne. Rechemat, în 1840, la Paris, să preia catedra de literaturi slave de la

Collége de France, Mickiewicz întreprinde o vastă operă de sinteză literară. Cursurile sale,

adevărat tur de orizont al istoriei culturii omeneşti, atrag în mod irezistibil, prin patosul lor, prin

originalitatea şi îndrăzneala ideilor expuse, prin idealurile generoase care-l animă pe vorbitor.

Dar în scurtă vreme, cursurile sunt compromise. Mickiewicz căzuse pradă tówianismului, unul

din multiplele curente utopice şi mistice ale secolului al XIX-lea. Andrzey Tówianski, marele

maestru al acestui curent, îl împinge şi pe Mickiewicz, ca de altfel pe mulţi emigranţi polonezi,

spre o doctrină nebuloasă, în care ideile progresului moral se împletesc cu practici mistice şi cu

idei politice reformiste. Catedra, transformată în amvon al tówianismului şi în tribună politică

antiguvernamentală, determină suspendarea cursului.

Tówianismul intervenise în viaţa lui Mickiewicz într-un moment de gravă depresiune morală.

Îndată ce mijeşte nădejdea unei activităţi reale, practice, în slujba ţării sale, Mickiewicz rupe

definitiv cu experienţele mistice sterile.

Valul revoluţionar al “primăverii” popoarelor îi dă puteri noi. În 1848, îl găsim în Italia,

încercând să creeze o legiune polonă, menită să lupte alături de italieni, “o armată republicană şi

socialistă ”, cum o numeşte poetul.

Mickiewicz se consideră un tribun în acţiune. Străbate Italia oraş după oraş, ţine discursuri

înflăcărate, scrie articole mobilizatoare, are o întrevedere dramatică cu Papa Pius al IX-lea,

întrevedere ce sfârşeşte cu exclamaţia poetului: “Află că astăzi spiritul lui Dumnezeu se află în

salopetele muncitorilor din Paris”. Întors la Paris, Mickiewicz colaborează cu febrilitate la “

Tribune des peuples ” , militând în cele aproape o sută de articole, pe care le publică, pentru

lupta de eliberare naţională a popoarelor, pentru ideea luptei revoluţionare.

Ultimii ani ai vieţii şi-i petrece la Paris, ca personalitate deplin recunoscută, îndeplinind funcţia

de bibliotecar la Biblioteca Arsenalului.

Dar iată ca emigranţii polonezi nutresc noi nădejdi de rezolvare a problemei ţării lor.

Mickiewicz, deodată întinerit, acceptă cu bucurie misiunea de a pleca la Constantinopol pentru a

încerca acolo reînvierea unei armate poloneze.

La 26 octombrie 1855, cel mai mare poet polon mânat, de la un capăt la altul al lumii, de dorinţa

nestrămutată de a fi util patriei sale, moare de holeră la Constantinopol.

Biografia lui Mickiewicz oricât de succint ar fi prezentată relevă o viaţă plină de zbucium şi

suferinţe închinată poporului polon şi strâns împletită cu soarta acestuia.

Адам Мицкевич (Mickiewicz) (24.12.1798 - 26.11.1855) - польский поэт, основоположник

польского романтизма, деятель национально-освободительного движения. Родился на

хуторе Заосье близ города Новогрудка, входящего ныне в состав Белоруссии. Отец его,

Николай Мицкевич, адвокат, принадлежал к мелкопоместной шляхте. После окончания

школы Адам поступил на физико-математический факультет Виленского университета, на

котором проучился год. Весной 1816 года перешел на историко-филологический

факультет, который закончил в 1819 году. Учительствовал в Ковно (ныне Каунас; 1819-

23). Ранние произведения Мицкевича (первое стихотворение опубликовано в 1818 году)

свидетельствуют об увлечении вольнодумными традициями Просвещения (перевод

отрывка из "Орлеанской девственницы" Вольтера; поэмы "Мешко, князь Новогрудка",

1817, "Картофель", 1819, - обе опубликованы полностью в 1948 году). С 1817 года

участвовал в создании и деятельности патриотических молодежных кружков "филоматов"

и "филаретов" ("любящих добродетель"), написал для них ряд программных

стихотворений, в том числе "Оду к юности" (1820), проникнутую романтическим

энтузиазмом молодежи, мечтавшей о борьбе за свободу. Первый стихотворный сборник

Адама Мицкевича ("Поэзия", т. 1, 1822) стал манифестом романтического направления в

польской литературе. Во 2-й том "Поэзии" (1823) вошла романтическая лироэпическая

поэма "Гражина", положившая начало жанру т. н. польской "поэтической повести";

написанная на сюжет из истории Литвы, она утверждала подвиг и самопожертвование

героической личности. В этот том включена также драматическая поэма "Дзяды" (ч. 2, 4),

где поиски нового содержания и формы на основе народности, понятой в духе романтизма

(изображение простонародного обряда поминовения умерших), соединялись с

художественной трактовкой личной темы: герой, страдающий от мук несчастливой любви

и обличающий общество, поправшее "права сердца".

Арестованный (1823) по делу филоматско-филаретских организаций, Мицкевич был в

1824 году выслан из Литвы и до 1829 года пробыл в России (Петербург, Одесса, Москва,

снова Петербург), где сблизился с участниками декабристского движения (Рылеев, А. А.

Бестужев) и видными писателями (Пушкин и др.), высоко оценившими его талант. Эти

дружеские связи способствовали созреванию у Мицкевича идеи революционного союза

народов России и Польши. В России вышла книга Адама Мицкевича "Сонеты" (1826) - с

циклом "Крымские сонеты", поразившим читателя великолепием пейзажных картин,

проникновенным лиризмом, образом героя-"пилигрима", тоскующего о покинутой

родине, и новыми для польской поэзии восточными мотивами. В 1828 году была

опубликована поэма "Конрад Валленрод" (о борьбе литовцев с тевтонской агрессией),

изображавшая трагического героя - одинокого борца, который жертвует личным счастьем

ради спасения народа; поэма оказала революционизирующее воздействие на

современников. В книге "Поэзия" (т. 1-2, 1829) Мицкевич включил новые интимно-

лирические стихи, поэму "Фарис", баллады.

В 1829 году Мицкевич выехал из России, посетил Германию, Швейцарию, Италию. После

неудавшейся попытки присоединиться к Польскому восстанию 1830 года поэт навсегда

остался в эмиграции (жил преимущественно в Париже), продолжая литературную и

революционную деятельность. В 3-й части "Дзядов" (1832) Мицкевич призвал

соотечественников продолжать борьбу. Эгоизму и соглашательству "верхов" общества он

противопоставил героизм и стойкость патриотической молодежи (эпизоды следствия по

делу "филаретов"), надежду на внутренние силы нации, создал титанический образ поэта

Конрада; сочувствуя страданиям народа, герой вызывает на поединок бога, как виновника

царящего в мире зла. Драма имела свободное, фрагментарное построение, два плана

действия: фантастический и реальный. К ней примыкал эпический "Отрывок" - картины

самодержавной России, гневный памфлет на царизм. Здесь же поэт выразил солидарность

с передовыми людьми России (стихотворения "Памятник Петру Великому", "Русским

друзьям"). Вместе с тем в 3-й части "Дзядов" (как и в художественно-публицистическом

сочинении "Книги польского народа и польского пилигримства", 1832) Мицкевич

излагает доктрину т. н. "польского мессианизма", согласно которой страдания Польши

связаны с особым историческим призванием народа-мученика - "Христа народов". Поэт

призывает польскую эмиграцию к участию во "всеобщей войне за вольность народов", в

европейской революции (эти же мысли содержатся в статьях Мицкевича в газете

"Пельгжим польски" - "Pielgrzym Polski", 1832-33).

В 1834 году Мицкевич опубликовал последнее свое крупное произведение - поэму "Пан

Тадеуш". Эта польская национальная эпопея, в которой отчетливо проявились

реалистические тенденции, стала энциклопедией старопольского быта, шедевром

словесной живописи, типизации и индивидуализации персонажей; с юмором и грустью

рисует Мицкевич мир шляхетской старины, не затушевывая его пороков, понимая его

историческую обреченность и в то же время любуясь его красочностью. В последующие

годы Мицкевич почти не писал (последний взлет его вдохновения - несколько лирических

стихов, 1838-39). Он вел активную общественную и культурную деятельность: в 1839-40

годах читал курс римской литературы в Лозанне, затем (до 1844 года) занимал кафедру

славянских литератур в парижском Коллеж де Франс. В 1841 году обозначился кризис в

мировоззрении поэта: он вступил в секту мистика А. Товяньского. В 1848 году Мицкевич

возобновил революционную деятельность: создал польский легион, сражавшийся за

свободу Италии, в Париже сотрудничал в газете "Трибюн де пепль" ("La Tribune des

peuples", 1849), выступал со статьями революционно-демократического характера,

проявляя интерес к утопическому социализму, призывая к революционному союзу

народов. Во время Крымской войны 1853-56 годов Мицкевич отправился с

политической миссией в Константинополь, где умер от холеры (его прах, захороненный в

Париже, был перенесен в Краков в 1890 году).

Поэзия Адама Мицкевича имела огромное значение для польского национально-

освободительного движения, для развития демократической мысли, обновления польской

литературы; она обогатила литературный язык, стихосложение, поэтические жанры.

Существенна роль Мицкевича в развитии польского театра (постановки его "Дзядов",

многочисленные высказывания по вопросам драматургии). В России Мицкевич приобрел

популярность еще при жизни. Его стихи переводили А. С. Пушкин, Лермонтов, К. Ф.

Рылеев, И. И. Козлов, Н. П. Огарев, Майков, М. Л. Михайлов, Фет, Брюсов, Бунин

creatia

Первое стихотворение «Городская зима» („Zima miejska“) опубликовано в 1818 году в

виленской газете „Tygodnik Wileński“. Изданный Юзефом Завадским первый

стихотворный сборник «Поэзия» („Poezje“, т. 1, Вильна, 1822) включал «Баллады и

романсы» („Ballady i Romanse“) и предисловие «О романтической поэзии» („O poezji

romantycznej“), став манифестом романтического направления в польской литературе.

Одним из первых его произведений была «Живиля», в котором героиня — литовская

девушка Живиля убивает своего возлюбленного за то, что тот впускает в родной город

русских. Это было одним из первых его произведений, переведённым на иностранный

(литовский) язык Симоном Даукантосом в 1819 году.

Во второй том «Поэзии» (1823) вошли романтическая лироэпическая поэма «Гражина»

(„Grażyna“) и части 2 и 4 драматической поэмы «Дзяды» (польск.)русск.. В России вышла

книга «Сонеты» (1826), включившая цикл «Крымские сонеты» („Sonety krymskie“) с

образом героя-пилигрима, тоскующего о покинутой родине, и новыми для польской

поэзии восточными мотивами.

В Санкт-Петербурге в 1828 году вышла поэма «Конрад Валленрод» („Konrad Wallenrod“) с

посвящением императору Николаю I. В ней повествуется о борьбе населения Литвы с

крестоносцами. Заглавный персонаж — трагический герой, одинокий борец в стане врага,

жертвующий личным счастьем ради спасения своего народа. Литвин по происхождению,

мнимо отрекшийся от своей родины и ставший во главе Тевтонского ордена, он своим

коварством ведёт Орден к катастрофе. Поэма прочитывалась современниками как аллюзия

борьбы поляков с поработителями и разрешение проблемы примирения морали с

политикой: внешне смириться с оказавшимся сильнее врагом и пойти на службу к нему,

одновременно тайно действуя против него («валленродизм»). В сборник «Поэзия» (т. 1—

2, 1829) вошли лирические стихи, поэма «Фарис» и баллады.

В 3-й части поэмы «Дзяды» (1832) с фрагментарным построением и двумя планами

действия, фантастическим и реальным, изображено, в частности, следствие по делу

филаретов, излагается доктрина «польского мессианизма», согласно которой страдания

Польши связаны с особым историческим призванием народа-мученика — «Христа

народов». К «Дзядам» примыкает эпический «Отрывок» — цикл стихотворений с

картинами России.

Идеи польского мессианизма развиты в художественно-публицистическом сочинении

«Книги польского народа и польского пилигримства» („Księgi narodu polskiego i

pielgrzymstwa polskiego“, 1832). Польское рассеяние призвано участвовать во всеобщей

войне за вольность народов, воскресение которых должно привести в воскресению

Польши. Те же идеи пропагандировались в статьях Мицкевича в газете «Польский

пилигрим» („Pielgrzym Polski“, 1832—1833).

Крупнейшее произведение Мицкевича — эпическая поэма «Пан Тадеуш» („Pan Tadeusz

czyli Ostatni zajazd na Litwie“), писавшаяся в 1832—1834 и изданная в Париже в 1834 году.

В поэме создан полный ностальгии и юмора образ красочных, но исторически обреченных

шляхетских нравов. Считается польской национальной эпопеей и шедевром словесной

живописи. «Пан Тадеуш» экранизован польским режиссёром Анджеем Вайдой (1999).

Мицкевич, сосредоточив в себе дух своего народа, первый дал польской поэзии право

иметь свой голос среди умственных депутатов Европы и вместе с тем дал ей возможность

действовать и на нашу поэзию.[7]

МИЦКЕ́VВИЧ (Mickiewicz), Адам (24.XII.1798, Заосье ок. Новогрудка, Белоруссия, —

26.XI.1855, Константинополь, похоронен в Кракове) — польский поэт, деятель освободит.

движения. Сын обедневшего шляхтича, новогрудского адвоката. В 1815—19 учился в

Виленском ун-те, затем был учителем в Ковно (1819—23). С 1817 участвовал в создании и

деятельности тайных патриотич. организаций польской молодежи («филоматы» и

«филареты»). В атмосфере этих кружков, боровшихся за «укоренение национальности» и

«распространение либеральных принципов» и установивших связи с др. тайными об-вами,

и родились ранние поэтич. опыты М. с характерным для них культом дружбы, активной

гражданственности, прославлением «отчизны, науки, добродетели» («Песнь филаретов»

— «Pieśń Filaretów», 1820). Вершиной филоматской поэзии М. явилась «Ода к юности»

(«Oda do młodości», 1820, опубликована без ведома автора в 1827), выросшая из

классицистической традиции Просвещения, но уже романтическая по своему пафосу.

Энтузиазм «Оды», ставшей своего рода гимном неск. поколений патриотич. молодежи,

свидетельствовал

Портрет работы И. Шмеллера (1829).

о живых силах польской нации, рвущихся к борьбе за свободу. М. формировался как поэт

в пору патриотич. подъема, роста революц. конспирации, недовольства старым режимом.

Преодоление классицизма и переход к революц. романтизму явились гл. линией его

ранних лит. исканий; в них отразились вольнодумные традиции Просвещения (перевод

отрывка из «Орлеанской девственницы» Вольтера, поэма «Мешко, князь Новогрудка» —

«Mieszko, książę Nowogródka», 1817, полностью опубл. в 1948; неоконч. поэма

«Картофель» — «Kartofla», 1819, полностью опубл. в 1948), изучение опыта лучших

поэтов классицизма (С. Трембецкий). Но старые направления (классицизм,

сентиментализм) не могли стать знаменем новых стремлений. М. выступил как

основоположник романтич. направления, манифестом к-рого явился первый том его

«Поэзии» («Poezje», 1822), включающий цикл «Баллады и романсы» («Ballady i romanse»).

Теоретически идею романтич. народности М. обосновал в ст. «О романтической поэзии»

(«О poezji romantycznej») и осуществлял ее в поэтич. практике, ратуя за нац. своеобразие

лит-ры. М. рассматривал фольклор не только как источник сюжетов, образов, обогащения

лит. языка, но и как синтез народных нравственных понятий. На основе фольклора поэт

конструировал сказочно-поэтической мир со своей суровой справедливостью,

противопоставленный им реальной действительности. Поэт утверждал превосходство

«веры» и «чувства» над бескрылой эмпирической «мудростью» (баллада «Романтика» —

«Romantyczność»).

«Поэзия». Титульный лист 1-го издания. Вильно, 1822.

Гениальный преобразователь отечеств. лит-ры, М. вводил ее в русло общеевроп. лит.

движения; знаток заруб. лит-р (переводы из Байрона, Гёте, Данте, Петрарки, Шекспира и

т. д.), он обращался к их опыту и достижениям. Вошедшая во 2-й т. «Поэзии» (1823)

драматич. поэма «Дзяды» («Dziady», ч. 2, 4), название и частично построение к-рой

заимствованы от нар. обряда поминовения умерших, продолжала линию баллад, но с

усилением социальной темы (сцена загробного возмездия жестокому пану). Поэт

стремился обновить нац. драматич. форму, разрушив старые каноны, и вместе с тем

выдвигал романтич. героя «вертеровского» типа (Густав в 4-й ч. — автобиографич. образ,

основанный на истории несчастливой любви поэта к Марыле Верещак), страдающего и

протестующего против попрания «прав сердца» тиранией денег и титулов. В том же томе

«Поэзии» опубликована «Гражина» («Grażyna»), написанная на сюжет из истории Литвы

и положившая начало интенсивно развившемуся в польской лит-ре жанру т. н.

«поэтической повести» (романтич.-эпической и лиро-эпической поэмы). В ней М.

выдвинул характерное для польского романтизма прославление подвига самоотверженной

личности, жертвующей собой ради народа.

После раскрытия в 1823 царскими властями филоматско-филаретских организаций М.,

пробыв под арестом с ноября 1823 по апр. 1824, был 25 окт. 1824 выслан из Литвы и 4 1/2

года жил в России (Петербург, Одесса, Москва, снова Петербург), где пользовался

вниманием и

сочувствием передовой общественности. Исследователи высказывали предположения о

причастности поэта к рус. тайным обществам того времени, но несомненны лишь его

близость к оппозиц. среде и знакомства в революц. кругах. М. сблизился с К. Ф. Рылеевым

и А. А. Бестужевым, к-рым посвятил позднее восторженные строки послания «Русским

друзьям» («Do przyjaciół Moskali», 1832). Рус. современники видели в нем одного из

друзей «по чувствам и образу мыслей» (Рылеев). Он был знаком с виднейшими

литераторами, высоко ценившими его талант (отзывы А. С. Пушкина, П. А. Вяземского,

И. И. Козлова, Е. А. Баратынского, Н. А. Полевого и др.). Атмосфера, в к-рой происходило

это общение, воссоздана Пушкиным в стих. «Он между нами жил...»:

Он говорил о временах грядущих,

Когда народы, распри позабыв,

В великую семью соединятся.

Отношения М. с Пушкиным, исполненные взаимного интереса и дружбы, оставили

заметный след в творчестве обоих поэтов; М. вспомнил о них в некрологе «Пушкин и

литературное движение в России» («Pouchkine et le mouvement littéraire en Russie», 1837).

Первой книгой М., опубл. в России, были «Сонеты» («Sonety», 1826), причем особую

популярность завоевал цикл «Крымских сонетов» («Sonety krymskie»), основанный на

впечатлениях крымской поездки поэта (1825). Великолепие пейзажных описаний,

введение ориентального элемента в польскую поэзию сочетались в них с проникновенным

лиризмом, передачей мятежно-тоскующего настроения героя — «пилигрима»,

вспоминающего о далекой отчизне.

Написанная после поражения восстания декабристов поэма «Конрад Валленрод»

(«Konrad Wallenrod», 1828) оказала революционизирующее влияние на современников.

Сюжет из времен борьбы литовцев с тевтонской агрессией послужил воплощению идеи

безграничного самопожертвования во имя патриотич. долга, а также постановке сложных

проблем нац.-освободит. движения, дворянской революционности, воспроизведению

трагич. ситуации: одинокий борец действует «ужасными средствами» в отрыве от

соплеменников. Двухтомник «Поэзии» (1829) содержал новые лирич. стихи, поэму

«Фарис» («Farys») — апофеоз целеустремленного романтич. порыва, баллады («Trzech

Budrysów», «Czaty»), известные в переводах Пушкина под назв. «Будрыс и его сыновья» и

«Воевода». Статьей «О критиках и рецензентах варшавских» («О krytykach i recenzentach

warszawskich») М. включился в происходивший тогда в Польше спор классиков и

романтиков. Выехав в мае 1829 из России, М. путешествовал по Германии, где встретился

с И. В. Гёте (в Веймаре), по Швейцарии; в Италии он получил известие о восстании в

Польше. В авг. 1831 поэт приехал в Великопольшу, провел неск. месяцев близ прусско-

российской границы, но не смог присоединиться к восставшим. В 1831—32 он создал по

рассказам участников цикл стихов, рисующих эпизоды восстания: «Ночлег» («Nocleg»,

опубл. 1852), «Смерть командира» («Śmierć pułkownika», опубл. 1836), «Редут Ордона»

(«Reduta Ordona», опубл. 1833). С конца 1832 М. жил в эмиграции в Париже.

Откликом на разгром восстания 1830 явилась 3-я ч. «Дзядов» (1832), именуемая также

дрезденские «Дзяды». Эта «свободная» романтич. драма, фрагментарная по композиции,

синтезирующая различные жанровые элементы (в т. ч. оперы, мистерии и пр.), соединяла

точность воспроизведения реальных событий с использованием фантастики, служившей

морально-философ. обобщениям, противопоставлению сил добра и зла, свободы и

деспотизма, истолкованию духовной драмы главного (во многом — автобиографического)

героя — поэта Конрада. Этого героя М. сделал титаном чувства, страдающим

«за миллионы». Он заставил его отринуть все личное ради высшего долга, возвысил до

богоборческого протеста, до поединка с богом, как силой, ответственной за земную

несправедливость. Вместе с тем поэт наметил перспективу духовного перерождения

героя: преодоление романтия. индивидуализма, дерзостной гордости. История следствия

по делу «филаретов» была развернута в «Дзядах» в скорбную повесть о мученичестве

польских патриотов, стала обличением царских сатрапов, ренегатов и равнодушных к

освободит. делу, призывом продолжать борьбу. Текст драмы М. сопроводил эпическим

«Отрывком» («Ustęp») — циклом путевых картин, впечатлений ссылки — памфлетом на

самодержавную Россию. Здесь также прозвучала тема духовной солидарности с революц.

Россией («Русским друзьям», «Памятник Петру Великому» — «Pomnik Piotra Wielkiego»).

Пушкин ссылался на М. в «Медном всаднике», хотя и по-иному оценивал рус.

государственность и историч. роль Петра I, оспаривая в своей поэме историко-политич.

концепцию М. Запрещенный цензурой, «Отрывок» вызвал в России живой интерес (см.

дневниковые записи А. И. Герцена). Ряд переводов «Русским друзьям» появился в

бесцензурной печати. Нек-рые мотивы поэмы Т. Г. Шевченко «Сон» связаны с

«Отрывком» М.

«Пан Тадеуш». Титульный лист 1-го издания (Париж, 1834).

В «Дзядах», а также в «Книгах польского народа и польского пилигримства» («Księgi

narodu polskiego i pielgrzymstwa polskiego», 1832) — худож.-публицистич. соч.,

написанном библейски стилизованной прозой, М. начал развивать доктрину «польского

мессианизма»; мысль об исключительности положения порабощенной и революц. Польши

он трансформировал в идею об особом призвании избранного народа-мученика. В целом,

несмотря на недооценку идеологич. споров внутри эмиграции, М. занял в политич. борьбе

30-х гг. демократич. позицию, призывал к «всеобщей борьбе за свободу народов», к

ориентации на народы Европы, а не на пр-ва, к разрыву с грехами шляхетского прошлого.

Об этом свидетельствует и его публицистика: статьи в газ. «Pielgrzym Polski» («Польский

пилигрим», 1832—33), фрагмент «Истории будущего» («Historia przyszłości», 1-я пол. 30-х

гг.).

В 1834 опубл. поэма М. «Пан Тадеуш» («Pan Tadeusz»), польская нац. эпопея,

знаменующая для М. становление реалистич. тенденций, исторически-объективного

подхода к действительности. В жанровом отношении весьма оригинальная, поэма связана

с общим потоком развития зап.-европ. поэзии и прозы. Сохраняя патриотич.

проблематику польского романтизма, увенчиваясь мажорно-оптимистич. финалом, она

содержала и романтич., лирико-субъективное начало. Эволюция романтич. героя М.

завершается здесь созданием образа рядового участника борьбы, конспиратора и

агитатора, самоотречением искупившего заблуждения прошлого. Шедевр словесной

живописи, пейзажно-изобразит. мастерства, типизации и индивидуализации персонажей,

«Пан Тадеуш» явился энциклопедией старопольского быта, нравов старой шляхты,

литовско-белорус. природы. Поэма проникнута грустным юмором: с любовью рисует М.

уходящую старую

Польшу, в то же время понимая, что старый уклад обречен. Ст. Ворцель, друг А. И.

Герцена, назвал поэму «могильным камнем, положенным рукою гения на старую

Польшу».

Активность М. как художника в последние 20 лет жизни постепенно падала. Не

принесла успеха попытка выступить с драмами для франц. сцены («Les confédérés de Bar»,

«Jacques Jasiński, on les deux Polognes», 1836, опубл. 1867). Последним взлетом явился

цикл замечат. лирич. стихов 1838—39. В 1839—40 М. читал курс латинской лит-ры в

Лозанне, в 1840—44 занимал кафедру слав. лит-р в парижском Коллеж де Франс.

Прочитанный им курс, хотя и далекий от строгой научности, замечателен как попытка

создания целостной концепции историко-культурного развития славянства с позиций

участника освободит. борьбы. Он вызвал живой интерес в России (А. И. Тургенев,

славянофилы, Герцен и др.). С 1841 кризис в мировоззрении М. обострился. Он вступил в

секту мистика А. Товяньского, погрузился в религ.-мессианистские искания. Возвращение

М. к революц. деятельности произошло в 1848—49. Поэт был организатором польского

легиона, сражавшегося за свободу Италии. В Париже он редактировал (1849) междунар.

газ. «La Tribune des peuples» («Трибуна народов»); в период создания газеты произошла

встреча М. с Герценом, описанная в «Былом и думах». Публицистика этого времени

явилась вершиной идейного развития М., пришедшего к революц. демократизму,

заинтересовавшегося идеями утопич. социализма, выступавшего с проповедью революц.

союза народов Европы. Поездка М. в Турцию, предпринятая во время Вост. войны, носила

полития. характер и имела целью изыскать возможности содействия освобождению

Польши. Смерть от холеры застала поэта в Константинополе. Прах его, захороненный в

Париже, в 1890 был торжественно перенесен в Краков.

Величайшим польским поэтом, одним из духовных вождей нации М. был признан еще

при жизни. Последующее лит. развитие, идейная борьба вокруг наследия поэта, а также

науч. его изучение показали огромное значение поэзии М. для польского нац.-освободит.

движения, для развития демократич. мысли, обновления польской лит-ры и обогащения

лит. языка, стихосложения, системы поэтич. жанров. В нар. Польше издано полн. собр.

соч. и писем, начато составление словаря языка М., хроники жизни и творчества, дана

марксистская интерпретация его наследия. Известный за рубежом в многочисл. переводах

(особенно в слав. странах), М. еще в 19 в. был признан классиком мировой поэзии. В

России, несмотря на цензурные трудности (был период, когда имя поэта не могло

упоминаться в печати). М. был всегда популярен и высоко ценим. В числе его

переводчиков — А. С. Пушкин, К. Ф. Рылеев, М. Ю. Лермонтов, И. И. Козлов, Н. П.

Огарев, А. Н. Майков, М. Л. Михайлов, А. А. Фет, Д. Д. Минаев, В. Я. Брюсов, И. А.

Бунин и др. В сов. время появились новые переводы на рус. и др. языках народов СССР;

укр. пер. «Пана Тадеуша» М. Ф. Рыльского отмечен Гос. премией СССР.

Илл. см. на вклейке к стр. 881—882.

Жанровое своеобразие поэмы А. Мицкевича «Пан Тадеуш»

В магазине готовых работ Вы можете приобрести качественную студенческую работу по

низкой цене. Здесь находятся работы, выполненные нашим коллективом.

Каждая работа из каталога продавалась не более трех раз (если работа покупается три

раза, она удаляется из каталога), поэтому шанс того, что она сдавалась именно в Вашем

ВУЗе минимален. Представленные студенческие работы проверены временем -

защищались на положительные оценки в ведущих высших учебных заведениях Москвы,

Санкт-Петербурга, Калининграда, Оренбурга, и в других городах.

Все студенческие работы Вы получаете сразу же после оплаты (в автоматическом режиме

дается ссылка для скачивания).

Введение………………………………………………………………....…………3

Глава I Поэма как жанр……………………………………………………………6

1.1 Понятие поэмы…………………………………………………………………6

1.2 Историческое становление поэмы как жанра литературы…………………..7

Глава II Жанровое своеобразие поэмы «Пан Тадеуш»……………………...…13

2.1 Романное начало в поэме Мицкевича «Пан Тадеуш»………………………13

2.2 Идеализация старой Польши в «Пан Тадеуш»…………………..……...15

2.3 Эпическое начало в «Пан Тадеуш»…………………………………….……41

Заключение…………………………………………………………………..……47

Библиография……………………………………………………………………..50

Введение

В рамках данной квалификационной работе рассмотрим тему – Жанровое своеобразие

поэмы А. Мицкевича «Пан Тадеуш». Изучение названной темы представляется

актуальным, что объясняется жанровым своеобразием произведения, его масштабностью

и глубиной.

А. Мицкевич родился 24 декабря 1798 г. на хуторе Заосье, близ города Новогрудка.

Раньше белорусские земли принадлежали Литве, поэтому Мицкевич и называет своей

родиной Литву.

В конце XIV века Литва и Польша слились в единое государство. В тех кругах общества, к

которым принадлежала семья поэта, господствовали польская культура, польский язык.

Этим объясняется то, что в творчестве Мицкевича польский патриотизм сочетается с

горячей любовью к Литве, ее природе и обычаям.

Отец поэта, Николай Мицкевич, принадлежал к мелкопоместной шляхте. Он занимал

должность адвоката при городском суде в Новогрудке.

В доме Мицкевичей были живы свободолюбивые традиции польских патриотов. Николай

Мицкевич сам принимал участие в народно-освободительном восстании 1794 года под

руководством Тадеуша Костюшко и старался привить чувство патриотизма и

свободолюбия своим детям.

Много интересных легенд и поверий слышал юный Адам. Развитию поэтического

воображения Мицкевича способствовала и живописная природа окрестностей

Новогрудка.

В 1807 году Адам Мицкевич поступил в школу при доминиканском костеле в Новогрудке.

В то время школы обычно организовывались при католических церквах.

Уже в школьные годы Мицкевич проявлял живой интерес к родной поэзии. К этому

времени относятся и его первые поэтические опыты.

Позднее, в поэме “Конрад Валленрод”, Мицкевич описал эту страшную картину,

рассказывая о бегстве крестоносцев. Окончив школу в 1815 году Мицкевич переезжает в

Вильно и поступает в Виленский университет, на физико-математический факультет, а в

1816 году он переходит на историко-филологический факультет. Виленский университет в

те годы был центром культурной жизни, центром передовой общественной мысли. Среди

профессоров университета были крупные ученые и видные общественные деятели. Здесь

читал лекции Иоахим Лелевель - родоначальник польской историографии, братья

Снядецкие и др.

Иоахим Лелевель, учитель Мицкевича в годы студенчества, позднее стал его близким

другом. На протяжении всей своей жизни стоял в центре польского революционного

движения.

Под влиянием Лелевеля в Виленском университете возникли тайные патриотические

студенческие организации: “Общество филоматов” и “Общество филаретов” на первый

план выдвигались политические цели: будить в народе патриотические стремления,

бороться за освобождение родины. Мицкевич был самым активным членом обществ и их

идейным вдохновителем.

В 1818 году Мицкевич окончил университет и был направлен в Ковно на должность

учителя уездной школы.

В Ковно Мицкевич увидел необыкновенную бедность и нищету народа, угнетаемого

царскими властями и царской полицией. Это способствовало формированию

революционных взглядов поэт, пониманию необходимости решительной борьбы за

освобождение народа.

В Париже Мицкевич создает свое крупнейшее произведение - замечательную

реалистическую поэму “Пан Тадеуш”.

Мицкевич вначале, замышляя “Пана Тадеуша”, думал о произведении, гораздо меньше по

размеру и по охвату жизненных событий, наподобие “Германа и Доротеи” Гетте. Одноко,

приступив к осуществлению своего замысла, он вместо задуманных пяти песен написал

большую поэму в двенадцать песен. Поэма разрослась и приняла характер национальной

эпопеи. В основу поэмы положено несколько сюжетных линий: борьба двух шляхетских

родов за наследственный замок, завершающаяся вооруженным наездом; борьба Польши за

национальную независимость, история Яцека Соплицы, судьбы Тадеуша и Зоси и др.

Поэму справедливо называют “Энциклопедией польской жизни”. Перед читателем

предстает польская жизнь во всем ее многообразии: ее природа, картины быта, битвы,

незабываемые типы уже уходящей Польши и молодое поколение.

Поэма пронизана глубоко патриотической идеей: необходимостью национального

единства перед постигшим страну бедствием- потерей национальной независимости.

Художественная сила поэмы бесконечно велика. “Пан Тадеуш” по праву принадлежит к

лучшим произведениям мировой литературы.

После написания “Пана Тадеуша” поэтическая деятельность Мицкевича (если не считать

нескольких небольших стихотворений) совершенно прекращается. Но он продолжает

служить делу освобождения Польши и боевого единства народов как публицист,

общественный деятель.

Цель исследования – рассмотрение жанрового своеобразия поэмы.

Поставленная цель будет достигнута посредством решения задач квалификационной

работы, которые состоят в освещении следующих аспектов темы: понятие поэмы;

историческое становление поэмы как жанра литературы; жанровое своеобразие поэмы

Пан Тадеуш, в том числе: романное начало в поэме Мицкевича; Идеализация старой

Польши; чувство народности поэта в Пане Тадеуше; любовь к женщине. Своеобразие

стиля Мицкевича в Пане Тадеуше; эпическое начало в Пане Тадеуше.

Заключение

Поэма является одним из наиболее значительных жанров повествовательной литературы.

Поэма — основной жанр повествовательного рода докапиталистической литературы,

место которого при капитализме занимает роман. Классический вид поэмы — эпопея. Ее

наиболее яркий образец — античная греческая поэма. В дальнейшем развитии литературы

поэма деградирует, получая в процессе деградации целый ряд своеобразных видовых

отличий. Самостоятельным по существу жанром, но жанром промежуточным, является

романтическая поэма.

Основные признаки классической поэмы - утверждение народа через важнейшие

социальные события его жизни, утверждение полноценной человеческой личности в

единстве ее общественных и личных интересов, отражение широкой социальной

действительности в «объективной» закономерности ее развития, утверждение борьбы

человека с противостоящими ему условиями действительности социальной и природной,

вытекающее отсюда героическое величие как основной тон поэмы. Указанным

определяется целый ряд частных формальных признаков поэмы вплоть до признаков

композиции и языка: наличие большого числа самостоятельно разработанных эпизодов,

внимание к деталям, сложный конгломерат персонажей, свободно связанных в единое

целое объединяющим их общим действием, целая система приемов высокого слога и

торжественной интонации.

«Пан Тадеуш» комплексная поэма, здесь можно встретить элементы эпопеи с элементами

романтизма, а также реалистические картины Польши. «Пан Тадеуш» представляет собой

как бы памятник уходящей Польше, такой, какой она преломлялась в сознании

тоскующего по ее неповторимости Мицкевича. Словно в лучах заходящего солнца,

проходят в поэме картины из жизни мелкой шляхты с пирами и охотами, ссорами и

драками из-за пустяков, с хвастовством и сутяжничеством, со всем веками устоявшимся,

теперь уходящим бытом. Но все это освещено у Мицкевича такой любовной улыбкой

грустного юмора, так подчеркивается основная черта всех этих шляхтичей - добродушие и

любовь к родине, - что все их отрицательные черты теряют свою остроту, смягчаются,

вызывая у читателя добродушную улыбку, а не отвращение.

Общепринятая схема развития творчества Мицкевича такова: юношеские пробы в

классическом стиле, которым сопутствовало преклонение перед идеями французских

просветителей XVIII столетия, и увлечение Вольтером и вольтерьянством; романтический

период; период реа¬лизма, наивысшей точкой которого является «Пан Та¬деуш». С

другой стороны, многим местам «Тадеуша» свойственна романтическая приподнятость,

особенно сказавшаяся в образе Робака. Общий тон повествования в «Тадеуше»,

безусловно, реа¬листичен, но стоит припомнить хотя бы описание охоты на медведя (кн.

IV), способное вызвать улыбку у за¬писных охотников, чтобы усомниться в сплошной

реали¬стичности поэмы.

Мне думается, прав М. С. Круковский говоря: «Мицкевич — романтик по мировоззрению,

но реалист в изображении разнообразнейших жизненных явлений» ,— хотя и это, как

видно из вышесказанного, нуждается в оговорках.

Он стоит перед нами — великий чародей слова, тво¬рец бессмертных образов, человек

огромной трагической судьбы и высокого патриотического подвига. Он стоит перед нами,

поэт, восхищавший Жуковского, Вяземского, Козлова, Пушкина, Баратынского,

Лермонтова, Гоголя, Герцена, Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Льва Толстого,

Лескова, Короленко, Горького, Луначар¬ского, Шевченко, Ивана Франко, Лесю

Украинку, Шо¬пена, Виктора Гюго, Жорж Санд, Сент-Бева... Он чело¬век, на рассвете

своей жизни заявивший в своей знамени¬той «Оде к молодости»:

Други, в бой!

И строем согласным Всю планету вкруг опояшем!

Пусть пылают в единстве нашем

Мысль и сердце пламенем ясным!

Он, закончивший эту оду пророчеством, сбывшимся только в наши дни:

Ломают льды весенние воды.

С ночною свет сражается тьмою.

Здравствуй, ранняя зорька свободы!

Солнце спасенья грядет за тобою!

Он стоит перед нами... Нет - он с нами, он с нами в борьбе за мир, за дружбу и братство

всех народов, за человеческое счастье... К его гробнице не зарастет народная тропа...

Библиография

1. Мицкевич А. Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве / Пер. С. Map.- М.:

Гослитиздат, 1956.

2. Арский Р. Революционная поэзия Польши. – М.,1965.

3. Адам Мицкевич в русской печати. – М., 1957.

4. Берг Н. В., Как и когда писался “Пан Тадеуш” Мицкевича. – М., 1975.

5. Брандес Г. Романтическая литература Польши, “Собр. сочин.”, т. XX, СПБ, 1978.

6. Богданович А.И. Адам Мицкевич “Мир божий”. – М., 1998.

7. Вяземский П. А., Мицкевич о Пушкине (По поводу издания посмертных сочин.

Мицкевича), в “Полном собр. сочин.” кн. П. А. Вяземского, т. VII, СПБ, 1982.

8. Ванслов В. Эстетика романтизма. – М.,1966.

9. Горский И.К. А. Мицкевич. – М., 1955.

10. Горский И. К. Адам Мицкевич: 100 лет со дня смерти, 1855-1955. - М.: Изд-во АН

СССР, 1955.

11. Герцен В.А. Записки. - СПБ, 1988 (рассказы о Мицкевиче в Москве).

12. Живов М. С. Адам Мицкевич: Жизнь и творчество. - М.: Гослитиздат, 1986.

13. Живов М. Великий сын Великого народа. – М.,1958.

14. Избранные произведения, перев. русских поэтов, вступ. ст. А. В. Луначарского и А. К.

Виноградова. - М. - Л., 1979 (Русские и мировые классики; том включает: Баллады и

романсы, Крымские сонеты, Конрад Валленрод, Пан Тадеуш, Дзяды - отрывки из 2, 3 и 4

чч. и прилож. к 3 ч. - “Дорога в Россию”).

15. Красинский В. А. Историко – литературный этюд. - М., 1985.

16. Каренин В. Адам Мицкевич: его жизнь и творчество. – М., 1987.

17. Кондратович Л. История польской литературы от начала и до настоящего времени

/пер. О. Кузьминского. - М., 1960.

18. Круковский М. Польская народная литература. – М.,1973.

19. Козловский Л. С. Польский романтизм. Т. III. - М., 1984.

20. Людкевич С. О польской литературе. – М.,1984.

21. Лирика / Предисл. и общ. ред. М. Рыльского. - М.: Гослитиздат, 1993. - (Сокровища

лир. поэзии).

22. Макушев В. Общественные и государственные вопросы в польской литературе. - СПБ,

1991.

23. Мусин А.О. Поэма как жанр в литературе. – М.,1990.

24. Рыльский М.Ф. Великий польский поэт А. Мицкевич. – М.,1955.

25. Спасович В., Сочинения, СПБ, 1889-1900 (т. II. “Мицкевич в раннем периоде”, СПБ,

1991.

26. Спасович В.Д. Очерк истории польской литературы. - СПБ, 1972/

27. Собрание сочинений: В 5 т. / Под ред. Д. Д. Благого; Вступ. ст. А. С. Гундорова, М. С.

Живова. - М.: Гослитиздат, 1984.

28. Стахеев Б. Ф. Романтизм после 1831 г.: [Польская литература]. Мицкевич в

эмиграции // История всемирной литературы: В 9 томах / АН СССР; Ин-т мировой лит.

им. А. М. Горького. - М.: Наука, 1983- Т. 6. - 1989. - С. 483-486.

29. Словацкий П.И. Очерк о поэзии Адама Мицкевича. - М.,1956.

30. Уманьский А. Адам Мицкевич, его жизнь и произведения. – М.: “Русская мысль”. –

М., 1988.

31. Яструн М. Мицкевич: Пер. с пол.- М.: Мол. гвардия, 1963. (Жизнь замечат. людей).

32. Стахеев Б. Ф. Сентиментализм. Становление романтизма: [Польская литература

первой половины XIX в.]. Мицкевич // История всемирной литературы: В 9 томах / АН

СССР; Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1983 - Т. 6.

33. Стахеев Б.Ф. А. Мицкевич. – М.,1955.

34. Цыбенко Е.В. Особенности польской романтической прозы. – М.,1973.

35. Яцимирский А. И., Новейшая польская литература от восстания 1863 до наших дней. –

М.,1971.

ПОЭЗИЯ АДАМА МИЦКЕ́ВИЧА

Лирику и баллады Мицкевича - как и вообще творения всякого большого

поэта - читать можно по-разному. Можно восстанавливать по его стихам

страницы великой жизни, в которой радостей и светлых лет было меньше, чем

горечи и разочарований, жизни, большая часть которой прошла в ссылке и

изгнании. Мы станем как бы свидетелями памятных встреч на жизненном пути

поэта - с теми, кому посвящены строки, полные любовной тоски, сетований на

вечную разлуку или радостно-торжествующего чувства, и с теми, в ком поэт

нашел друзей "по чувству и образу мыслей", собратьев в высоком поэтическом

призвании. Перед нами предстанет величественный образ сына бурного века,

человека, напряженно искавшего истину, жаждавшего понять свое время,

разочаровывавшегося и заблуждавшегося, в высоких чувствах - любви, дружбе,

патриотизме - стремившегося обрести опору, чтобы противостоять гнетущей

повседневности, неспособного замкнуться в малый мир личных интересов,

жившего общим, переживавшего духовный и творческий подъем в моменты

революционных бурь.

Можно читать произведения Мицкевича как поэтическую летопись его

времени. Они запечатлели трагедию целого поколения польских патриотов,

людей, которые, появившись на свет и осознав себя поляками, узнавали вместе

с тем, что они подданные чужеземного монарха, что их родина поделена

Пруссией, Австрией и царской Россией; которые, будучи детьми, пережили

крушение надежд, связанных с наполеоновскими войнами; будучи юношами,

начали создавать подпольные организации; в зрелом возрасте пережили

(конечно, не все) восстание 1830 - 1831 годов, разгромленное царизмом, и

предпочли подневольной жизни долю скитальца-эмигранта; снова

конспирировали, готовые при первой возможности стать в ряды сражающихся (не

только в Польше, но и в любой стране, где шла война за свободу); спорили о

причинах поражений и путях дальнейшей борьбы; молились о грядущем

пробуждении и воскресении народов; вновь испытали горечь разочарования,

когда потерпело неудачу Краковское восстание 1846 года, когда деспотизм не

удалось свалить революциям 1848 - 1849 годов; сходя в могилу, завещали дело

освобождения Польши грядущим поколениям.

Новые грани открываются в поэзии Мицкевича, если воспринимать ее в

историко-литературном контексте. Предшествующая история польской поэзии

исчислялась столетиями, блестящие художники слова творили и в эпоху

Возрождения (Я. Коханов-ский), и в период барокко, и во времена

Просвещения. Но именно Мицкевич выводит ее на мировую арену, доставляет ей

международное признание (прежде всего - в славянских странах). Поэзии он

отводит невиданную до сих пор роль: она должна представлять перед всем

миром народ, который лишен политического бытия, быть организатором

национального сознания, воспитателем и вождем в борьбе, проповедником

философских и мораль-.ных истин. Увидев в романтизме - с его культом

национального, бунтарским пафосом, с его отрицанием старых авторитетов - то

направление, которое созвучно стремлениям борющихся поляков, он выступает

как основоположник польского революционного романтизма. В его поэзии

находят место грандиозные общеромантические проблемы, размышления об

отношениях человека и мира, о смысле истории, а трактовка их оказывается во

многом специфически национальной, обусловленной судьбами и стремлениями

угнетенного и восстающего против деспотизма народа. Историю зарождения,

возмужания, совершенствования польского романтизма мы можем прочесть,

листая томик стихотворений Мицкевича. А в данном случае, имея дело с

русскими переводами и обратив внимание на имена переводчиков, читатель

может проследить и за этапами польско-русского литературного сближения, в

котором поэзия Мицкевича сыграла выдающуюся роль. Польскую поэзию начал

приближать к нашему читателю еще Пушкин. В дальнейшем среди переводчиков

были Лермонтов и Михайлов, Майков и Фет, Бунин и Брюсов. С участием ряда

выдающихся советских поэтов в наше время переведены все лучшие стихотворные

произведения Мицкевича.

И конечно, можно Мицкевича - так бывает в большинстве случаев - читать

просто, не расшифровывая до конца всех деталей, не прибегая к комментарию,

а испытывая радость о

т общения с великим мастером, ощущая грандиозность и

изящество поэтических образов и - насколько это возможно в переводах -

красоту, мелодичность стиха, находя в волновавших поэта чувствах созвучное

современному мироощущению. Мицкевич и так найдет путь к сердцу читателя.

Тем не менее напоминание об основных фактах его жизни и творческого пути

способно в какой-то степени приблизить поэта к нашему современнику.

* * *

Юные годы

Адам Мицкевич появился на свет в 1798 году в усадьбе Заосье в окрестностях

Новогрудка немного лет спустя после третьего раздела Польши.

Род Мицкевичей принадлежал к многочисленной армии мелкой шляхты, которая с

упадком Речи Посполитой лишилась самого смысла своего существования. Прежде она

группировалась вокруг дворов крупных магнатов, которые ей покровительствовали,

используя в политических целях сабли и голоса своих подопечных на шляхетских

сеймиках. Представителям этого сословия оставалось либо осесть в своих хуторах,

выделяясь среди крестьян только дворянскими гербами и личной свободой, либо искать

новые жизненные перспективы в образовании.

Мицкевич рос в бедном, но красочном мире мелкопоместных усадеб, живших

традициями шляхетских съездов и соседских распрей с наездами. Он слышал рассказы о

знатных родах, вершивших некогда судьбами Литвы и предводительствовавших рядовой

шляхтой. Он видел мир, по существу уже отошедший в прошлое, но пленяющий своим

многообразием, богатством человеческих типов. С раннего детства ему был близок также

белорусский и литовский люд, он знал его обычаи, предания и песни, его горькую долю.

Отец Адама, несомненно, был выше своего окружения. Он был адвокатом при суде в

Новогрудке, заботился об образовании сыновей, посещавших уездную гимназию, и

мечтал о том, чтобы они получили университетское образование. Но этого он уже не

дождался, скончавшись в мае 1812 года, когда Адаму было 14 лет. Между тем именно

этот год, когда семью постиг тяжкий удар и над ее будущим нависла угроза, запечатлелся

в памяти мальчика как год больших ожиданий. Армия Наполеона шла на Восток. Поляки

обольщали себя надеждой, что война, начатая французским императором против России,

вернет их родине утраченную независимость. Наполеон уже создал Варшавское

герцогство и теперь обещал восстановить Речь Посполитую. В рядах наполеоновской

армии были и польские полки. В конце июня жители Новогрудка восторженно

приветствовали командовавшего ими князя Понятовского.

Весна! Ты навсегда останешься для края

Весной великих битв, весною урожая.

О славная весна! Кто видел, как цвела ты,

Хлебами, травами, событьями богата?

Ты окрылила край, поистине несчастный!

Я не забыл тебя, пора мечты прекрасной!

Рожденный узником, я с детства к воле рвался

И в жизни только раз такой весны дождался! *

— напишет Мицкевич в „Пане Тадеуше". Однако надежды быстро развеялись. Несколько

месяцев позже жители Новогрудка видели жалкие остатки „великой армии", толпы

голодных и оборванных солдат, возвращавшихся из-под Москвы.

-----------------------------------------------------

* Перевод Музы Павловой.

-----------------------------------------------------

Прошло еще без малого три года, и закончился Венский конгресс. Английский корабль

отчалил от берега, взяв курс на остров св. Елены. Судьба Наполеона была решена — с

этого момента он уже только узник. Священный союз твердой рукой водворял в Европе

прежний порядок.

Осенью того же года в попутной купеческой повозке Адам прибыл в Вильно. Это было

первое столь длинное путешествие в его жизни — от Новогрудка до Вильно более ста

сорока верст. Он имел при себе лишь свидетельство об окончании Новогрудской

гимназии и одиннадцать дукатов — все, что могла ему дать на дорогу мать. Возможность

продолжать образование дала ему стипендия, но после окончания университета он

должен был шесть лет проработать учителем.

В то время Виленский университет был уже не тот. Остался позади период его расцвета в

первые, относительно либеральные, годы царствования Александра I, когда ректором

университета был Ян Снядецкий, видный ученый и прекрасный организатор, сумевший

при поддержке попечителя виленского учебного округа князя Адама Чарторыского

привлечь в университет самых передовых профессоров и создать особый духовный

климат, проникнутый рационализмом и либерализмом в духе лучших традиций

польского Просвещения. Провинциальный город Вильно, оживлявшийся только во время

ежегодных ярмарок, стал важным центром культурной жизни. Вокруг университета

образовался круг передовых деятелей, в руках которых оказались вскоре все выходившие

в Вильно журналы.

Влияние университета преобразило не только облик города, но и всей провинции.

Воспитанники университета пополняли ряды учителей, врачей и юристов; в Литовском

крае начала складываться интеллигенция, пользовавшаяся большим общественным

влиянием. Благодаря высокому уровню университета поднялся и уровень начального

образования.

В 1815 году Ян Снядецкий был отстранен от должности ректора. Либеральный период

царствования Александра I подходил к концу, наступала пора реакций и жестоких

гонений, не только в Вильно и не только в пределах Российской империи, но и во всей

Европе. Виленский университет жил еще некоторое время своими традициями, и этим в

полной мере воспользовался молодой Мицкевич в свои студенческие годы. Он приобрел

глубокие филологические познания, позволившие ему впоследствии читать лекции по

древней литературе в Лозанском университете. Он имел также возможность

познакомиться с одним из крупнейших польских ученых того времени — историком

Иоахимом Лелевелем.

Лелевель читал в Вильно всеобщую историю. Можно без преувеличения сказать, что

своими лекциями и трудами, вышедшими в то время из-под его пера, он создал в Польше

основы современных исторических наук. Этот рационалист, стремившийся от частных

исследований к обобщающему синтезу, видел в человеческих судьбах проявление общих

законов, управляющих историей, и хотел изучить эти законы. Лекции Лелевеля были,

несомненно, сильнейшим интеллектуальным переживанием для виленской молодежи, до

отказа заполнявшей зал, в котором четыре раза в неделю, ровно в шесть часов небольшой,

сухощавый, еще молодой профессор начинал чтение своих лишенных внешнего блеска,

но захватывающих лекций.

На развитие личности Мицкевича наряду с университетом огромное влияние оказала

деятельность в созданном им и группой его ближайших друзей „Обществе филоматов".

В Европе эпохи Священного союза возникали многочисленные тайные общества. Наряду

с существовавшими уже прежде организациями масонов и карбонариев множились

всякого рода тайные клубы противников деспотической власти и тирании,

патриотические общества студенческой молодежи. На фоне иных, более революционных

организаций „Общество филоматов" кажется весьма умеренным: оно имело целью

„упражнения в науках, особенно в искусстве писания, оказание взаимной помощи друг

другу". Но оно провозглашало также и принципы равенства, независимо от „возраста,

должности, почестей, богатства, талантов". Оно стремилось воспитывать людей

просвещенных, призванием которых было бы служение своему народу, родине. В

условиях усиливавшейся реакции это уже вызывало подозрения; поэтому вопреки своей

„аполитичной" программе филоматы должны были оказаться по ту сторону баррикады, в

лагере сторонников революционных преобразований. Когда в 1819 году Мицкевич

произнес приветственную речь на приеме в члены „Общества филоматов" своего

близкого друга еще со школьной скамьи Яна Чечота, в его словах появились нотки,

прозвучавшие крамолой для царских властей:

„Несчастные обстоятельства, в каких находится отечество наше, способствовали и

способствуют оподлению народа. Ум, устремлявшийся прежде к возвышенному, ныне

принижен и, ограничиваясь собственным интересом, пресмыкается перед корыстью и

внемлет лишь голосу себялюбия. Открой другому свои великие замыслы, высокие

порывы (...) и ты вызовешь улыбку равнодушия (...) недаром сказал Гомер, что боги сразу

же лишают раба половины души его. И потому первым твоим призванием пусть будет

подняться над этой бездной равнодушия и помочь подняться другим".

Но для того, чтобы служить своей стране, надо ее хорошо познать. Интерес к

отечественной истории, всеобщий в то время, углубленный Лелевелем и направленный в

соответствующую сторону, выдвигается в деятельности филоматов на первый план.

Изучая историю Польши, сравнивая ее с историей других народов, они пытались найти

ответ на мучивший их вопрос о причинах утраты независимости. Для поколения, которое

на заре своей юности, в 1812 году, пережило период больших надежд и затем не менее

глубокого разочарования, поиски такого ответа сочетались с мечтами о свободе.

Мечтами, осуществление которых было чем-то далеким и неясным. Очевидным было для

них одно: служение родине, повседневный, внешне неприметный труд над „сохранением

национального духа". Это требовало изучения современного положения страны и ее

народа, пробуждало интерес к его судьбе, обычаям, традиции.

Отечественная история, интерес к этнографии и вместе с тем пристальное наблюдение за

развитием европейской мысли и литературы. Сохранился архив „Общества филоматов",

уцелела частная переписка его членов, опубликованная уже в нашем столетии.

Современного читателя поражает широкий круг чтения филоматов, их ненасытная жажда

знаний. Эти веселые, жизнерадостные юноши, по своему происхождению за немногими

исключениями выходцы из бедной шляхты, вынужденные самостоятельно зарабатывать

на жизнь, с огромным энтузиазмом предавались самым серьезным интеллектуальным

занятиям. Они были в курсе новейших веяний умственной жизни Европы, современных

литературных течений. А ведь им пришлось наверстывать опоздание на несколько

десятков лет! Достаточно сказать, что вначале для них откровением был Вольтер,

кончили они страстными почитателями Шиллера и Байрона.

Архив филоматов позволяет со всей точностью проследить путь творческого развития

самого выдающегося среди них — Мицкевича. На собраниях Общества он читал свои

произведения; вначале это были более или менее удачные переводы из древних авторов,

подражания Вольтеру. Это была пора стихотворных опытов, суровая школа поэтического

ремесла. Но появляются и новые мотивы.

Это было еще в Ковно, где Мицкевич по окончании университета поступил на должность

учителя литературы, истории и законоведения в тамошней уездной гимназии, к чему

обязывала его университетская стипендия. Ковно по сравнению с Вильно было глухим

захолустьем. Молодой поэт чувствовал себя изгнанником, обреченным на жалкое

прозябание. Педагогическая работа, к которой он, впрочем, относился со всей

добросовестностью, утомляла его и не давала удовлетворения. Правда, он принимал

живейшее участие во всех начинаниях „Общества филоматов", в переписке с друзьями

обсуждал все вопросы организации, но мучительно переживал свое одиночество. Его

коллеги-учителя не могли заменить ему общество друзей, и даже роман с хорошенькой

женой ковенского врача не примирил его с новым положением.

„Есть у меня некий странный, чтобы не сказать причудливый идеал возлюбленной, и

нигде я не нахожу подобия этому идеалу", — признавался он в письме Яну Чечоту.

Оставалась поэзия. Но именно в отношении собственного творчества Мицкевич

переживал период острого критицизма и сомнений. Сперва он пытался продолжать

начатые работы, перевод „Орлеанской девы" Вольтера, трагедии „Демосфен". Но

неоригинальное творчество перестает его удовлетворять.

„Скука, скука и еще раз скука! — пишет он Чечоту. — Из-за мороза и горла кисну на

станции; берусь за работу, и она киснет в руках. Убогая поэзия, убогая проза".

Он просит друзей прислать ему книг и погружается в чтение.

„Сегодня поутру, лежа в постели, я переводил стишки Шиллера (...) О трагедии Рейбера

писать не в состоянии. Ни одна не произвела и не произведет на меня впечатления, —

Там надо постоянно быть либо в раю, либо в аду; нет середины. А особенно образы,

мысли, способ выражения. О Демосфене боюсь и упоминать".

Друзья Адама, обеспокоенные состоянием его духа, шлют ему письма, книги, не

догадываясь, что в нем совершается внутренний перелом, что в нем пробуждается

романтический поэт. Величайший поэт Польши.

Возвестили этот процесс написанные в ту пору первые баллады. В них во весь голос

звучит народная поэзия со всем ее богатством и красотой. Она стала для поэта

неисчерпаемым источником вдохновения, но никогда не была образцом для подражания.

Исследователи, анализируя эти ранние баллады Мицкевича, отмечали, что их мотивы не

всегда взяты из подлинных народных преданий. Что из того, если само видение мира,

отношение к воссоздаваемым событиям коренятся в народном взгляде на жизнь, в

народном чувстве справедливости. Поэтический язык Мицкевича, сложившийся на

образцах классической поэзии, должен был измениться сообразно новому содержанию,

стать более простым, приобрести свежесть, мелодику народной песни. Разумеется, этот

процесс совершается постепенно — от робких еще опытов в „Тукае" или баллады

„Люблю я!" до зрелых в художественном отношении „Лилий" и „Свитязи". Они

прокладывают новый путь польской поэзии.

Становление Мицкевича как романтического поэта, подготовленное годами чтения и

размышлений, завершается летом 1820 года. Это было лето его большой романтической

любви.

Во время каникул Мицкевич бывал в доме братьев Верещаков, его товарищей и знакомых

по Вильно. Это была семья богатого помещика, владельца имений в Плужанах и

Тугановичах. В Тугановичах проживала мать молодых панычей с незамужней еще в то

время дочерью Марылей. Барышня была „более очаровательна, чем красива", с довольно

незаурядными в той среде духовными запросами, хорошо разбиралась в современной

литературе, любила музыку. Она не осталась равнодушной к пламенной любви поэта.

Впрочем, судя по ее письмам и воспоминаниям современников, в ее чувствах было много

литературной позы. Вероятно, она не обратила бы внимания на молодого учителя из

Ковно, не будь он поэтом. Он выделялся среди своих друзей, тоже пописывавших стихи.

Томаш Зан, завезший Мицкевича в Тугановичи, оракул виленской молодежи, говорил о

его поэзии с восторгом и уважением. Марыля, читая баллады, поражалась: так еще никто

в Польше не писал. У нее был хороший литературный вкус. Поэт — это слово имело в то

время неизъяснимую прелесть для молодежи. И Марыля отдала дань сентиментальной

любви. Пение белорусских песен под аккомпанемент рояля, тайные ночные свидания в

приусадебном парке, листок, данный возлюбленному на память о каких-то признаниях в

тенистой беседке... Она любила, как пристало любить барышне из хорошего дома — так,

чтобы не расстроить заранее установленных уже планов на будущее. Жених Марыли граф

(conte ) Путткамер смотрел на все это совершенно спокойно. Чувства бедного учителя не

представляли собой никакой опасности для его брачных планов.

Однако учитель не мог довольствоваться навязанными ему рамками сентиментальной

условности. Для него это была страстная и глубокая любовь, с самого начала отмеченная

печатью неизбежного драматического исхода. Он нашел свой идеал возлюбленной, она

же была суждена другому. Их взаимные чувства были бессильны перед неравенством

общественного положения. Счастье оказалось недоступным, мечта несбыточной;

Мицкевич испытал на себе судьбу романтического героя, окупив это подлинным

страданием. И хотя литературность ситуации не могла избавить его от страдания, она

стала мощным творческим стимулом. Так родился бунт, направленный не только против

имущественных и общественных преград, разлучивших его с возлюбленной; это был бунт

личности, отвергающий весь мир. Переживаемая драма отдалила его от людей, утешения

друзей вызывали раздражение. И хотя ему был по-прежнему дорог крут друзей и близки

идеалы филоматов, в его душе мечты о переустройстве мира боролись с соблазном

оттолкнуть от себя все, чем он до сих пор жил.

Умеренная программа полезной деятельности на благо родины перестала его

удовлетворять. Он начинал критиковать эти близкие ему некогда лозунги. Этим ничего

добиться нельзя, этим не изменить мира, в котором царят лицемерие и себялюбие, в

котором видимость и мишура важнее сути дела, в котором отжившие и несправедливые

законы делают невозможным и общее благо, и обыкновенное человеческое счастье.

На рубеже 1820 и 1821 годов, на протяжении едва трех недель, Мицкевич пишет два

произведения, существенным образом отличающиеся друг от друга, но выражающие

один и тот же порыв — два манифеста романтического бунта.

„Ода к молодости" — это вызов старому миру с его оппортунизмом, эгоизмом и

трусливым согласием на зло, косность и несправедливость. și Romantica В ней

прославляется молодость, для которой „общая цель — всеобщее счастье". Провозглашая

этот лозунг филоматов, восходящий к традиции Просвещения, еще в классических по

форме стихах, Мицкевич вводит уже новый романтический мотив: пусть молодежь не

мирится с действительностью, пусть она будет „умна безумием", пусть ниспровергнет то,

чего нельзя побороть разумом. „На силу ответим силой" призывает поэт; непримиримая

борьба со старым принесет победу.

Ну, руку в руку! Шар земной

Мы цепью обовьем живой!

Направим к одному все мысли и желанья,

Туда все души напряжем!

Земля, содвинься с основанья!

На новые пути тебя мы поведем,

И, плесень сбросивши дряхлеющей природы,

Зеленые ты вспомнишь годы! *

„Ода к молодости" была создана в декабре 1820 г. В начале следующего года,

возвратившись, после зимних каникул из Вильно, Мицкевич пишет оду „Романтика". Это

были грустные каникулы — Мицкевич узнал тогда о кончине матери. Она скончалась в

Новогрудке, еще в конце октября, но друзья долго от него это скрывали, опасаясь, как он

перенесет в своем ковенском одиночестве этот удар. По возвращении из Вильно

Мицкевич писал своему другу филомату Юзефу Ежовскому:

„Мой разум бездействует. Теперь я один, каждое грустное воспоминание — а их так

много — исторгает у меня слезы (...) Я написал несколько строк — стихотворение

„Романтика".

Эти „несколько строк" стали манифестом молодого поколения польских романтиков. Они

говорили об одиночестве человека в окружающей его толпе, народная мудрость

противопоставлялась в них трезвому рационализму, лозунгам Просвещения, на которых

воспитывалось поколение ровесников Мицкевича.

Не бессилен ли разум перед лицом смерти любимого существа? Способен ли он помочь в

страдании? На городском рынке толпа обступает девушку, от горя лишившуюся разума.

Ей видится дух умершего возлюбленного, она с ним разговаривает, ласкает его и просит

взять ее с собой. Толпа бессильна. Никто не поможет преодолеть одиночество и

страдание, отделяющие девушку от всего мира. Но по крайней мере толпа верит, что дух

возлюбленного в самом деле пребывает с девушкой; таинство общения живых с душами

умерших близко народному мироощущению. Его разделяет стоящий в толпе поэт:

...И я с народом не мыслю розно,

Молюсь и плачу слезно.

Но вот раздается голос лже-мудреца, олицетворяющий трезвую рассудочность:

„Все это вымысел и не боле!

Клянуся своим днем последним:

Девушка бредит, не видите, что ли?

А вы потакаете бредням!"

В этих словах — программа узкого эмпиризма, против которого восстает новое

поколение. Поэт отвечает разгневанному старику:

„Девушка чувствует, — отвечаю, —

Народ же верит глубоко;

Вера и чувство глубже, я знаю,

Чем мудрого трезвое око.

Думаешь, все тебе в небе открыто?

Мертвая правда твоя не для люда —

Но правды живой ты не видишь чуда!

Сердце имей и в сердце смотри ты" *

Чувство Мицкевич противопоставляет холодной рассудочности; этот мотив вместе с

идеалом „всеобщего блага" проходит через все его творчество. В части III поэмы

„Дзяды", написанной уже после польского восстания 1830 года, Конрад — восставший

против бога романтический герой, скажет:

Людей хочу я покорить навеки

Не силою — она родит сопротивленье,

Не песнями — ростки они дают не быстро,

И не наукою — ее удел гниенье,

Не чудом — славою авантюристов,

Нет, чувством управлять...**

Но прежде, чем будет создана III часть „Дзядов", пройдут годы. Теперь, в Вильно и

Ковно, Мицкевич напишет II и IV части этой поэмы.

В феврале 1821 года Марыля Верещак вышла замуж за графа Путткамера. Филоматы

опасаются за жизнь друга. Когда Адам просит прислать ему „Страдания молодого

Вертера" Гете, они не решаются исполнить его просьбу, боясь, что эта книжка наведет

его на мысль о самоубийстве. Здоровье поэта расшатано. Он берет отпуск, чтобы

побывать в Вильно, увидеться с графиней Путткамер.

„Он приехал из Тугановичей почти как помешанный, — пишет Ян Чечот в письме к

одному из друзей. — Он ничего не делает, с ним даже и говорить трудно; молчит, курит

люльку, много ходит, всегда задумчив, но ни о чем добром не помышляет, ибо всеми его

помыслами овладела Мария, ему постыли и жизнь, и целый свет...

...Он живет в мире воображения и хотя ему там хорошо — нам грустно смотреть на его

терзания, потерю здоровья, такое напряжение всех сил и совершенное бездействие".

Но вскоре из письма другого его друга мы узнаем, что „кризис, как будто, уже миновал".

Весной 1822 года выходит первый томик Стихотворений Мицкевича с „Балладами и

романсами".

В то же время переживания и раздумья последних лет находят свое творческое

воплощение. Именно тогда возникают две части — вторая и четвертая — драматической

поэмы „Дзяды", одной из вершин поэзии польского романтизма; первая часть ос-

---------------------------------

талась неоконченной, а третью поэт напишет много лет спустя, в 1832 году.

Сюжетную основу поэмы составляет древний, восходящий к языческим временам

народный обряд в честь усопших — „дзяды" (поминки, задушница), совершаемый на

кладбищах, среди могил. „Дзяды" — пример гениального новаторства, так как до

Мицкевича во всей европейской литературе элементы народной обрядности выполняли

только чисто декоративную роль или использовались для создания так называемого

местного колорита.

В часовне на погосте, в окружении толпы поселян, кудесник творит заклятия.

Появляются духи умерших в младенческом возрасте, не успевших познать горя на земле,

а потому и в потустороннем мире не находящих истинной радости; появляется дух

ветреной красавицы, которая неспособна ответить любовью на любовь и теперь обречена

на вечное скитание между небом и землей; страшный призрак злого пана, преследуемого

духами замученных им при жизни крепостных, жуткий призрак, на который с

остервенением набрасываются вечно голодные птицы. Никогда еще в польской

литературе не было с такой силой осуждено социальное зло. Хор поселян каждый раз

подтверждает правильность божеского приговора:

Тот, кто горя не познал на свете,

После смерти радость не познает!*

(...)

Кто человеком не был на земле,

Тому помочь не властен человек! **

В этих сценах — протест против социального зла, призыв к активности, борьбе. Но вот в

конце второй части поэмы появляется еще один таинственный призрак (stafie); он

безмолвствует, и только взор его устремлен на одну из поселянок — пастушку, носящую

траур, — неизвестно по ком, ибо муж ее жив, все близкие здравствуют. Ей видится в

призраке кто-то знакомый, и когда ее выводят из часовни, призрак молча следует за ней.

Этот призрак вернется в четвертой части „Дзядов". Он, Густав, олицетворение

трагической любви, ввергающей героя в конфликт со всем миром. В ночь поминовения

усопших, ночь „дзядов", к священнику приходит отшельник, его бывший ученик, перед

ним некогда был открыт путь к славе, но он лишился разума, потеряв возлюбленную,

которую выдали замуж за богача. Густав — романтический герой, бунтарь, не находящий

себе места в жизни.

Диалог Густава со священником выливается в страстный монолог, в котором герой

продолжает вести спор, противопоставляя идеологии смирения перед судьбой и перед

сильными мира сего, выразителем которой является священник, — тотальный бунт.

Густав наказан за то, что в жизни хоть раз был счастлив, но испытанное им и

безвозвратно минувшее счастье позволяет ему тем сильнее увидеть всю низость и

пошлость мира. Для него уже не может быть примирения с жизнью, с окружающей

действительностью, примирения, которое равнозначно равнодушию:

...Многие блуждают

И в стенах малого, но собственного дома.

Покоен белый свет, или кипит в нем смута,

Народ ли бедствует, любовь ли погибает —

А ты сидишь с детьми... Камин пылает...

А я мечусь по миру без приюта!

Священник! Слышишь ты удары грома?

Там за окошком буря завывает!

Густав — мятежный герой романтической литературы. Устами своего героя Мицкевич

признается, какое сильное влияние имела на все его поколение немецкая поэзия „бури и

натиска":

А книжки светские ты тоже любишь все же...

Ах, эти книжки! Сколько зла, безбожья!

(бросает книгу)

О, юности моей и небо и мученье!

В тех муках исковерканы жестоко

Вот этих крыльев основанья.

Годятся крылья лишь парить высоко,

И нет в них силы долу устремиться.*

Известна судьба мятежных поэтов эпохи романтизма. Одни из них замкнулись в себе, их

бунт носил сугубо индивидуалистский характер; для других борьба за раскрепощение

личности стала первым этапом борьбы за права угнетенных и обездоленных. Ко вторым

принадлежали крупнейшие романтические поэты, в их числе Мицкевич.

Год спустя после издания „Баллад и романсов", вышел второй том Сочинений

Мицкевича. В него входили II и IV части „Дзядов" и поэма, озаглавленная „Гражина.

Литовская повесть". Работа над этими двумя произведениями велась одновременно.

„Гражина" была окончена вскоре после IV части „Дзядов". Эта поэма принадлежит к

жанру исторического романа, созданного Вальтером Скоттом и Байроном. В ней много

черт романтической поэмы, как например, сюжет, основанный на якобы народном

предании о жизни и смерти прекрасной новогрудской княгини, ярко переданный колорит

эпохи — позднего средневековья, но в ней еще сильно влияние классицизма, особенно

эпопеи Тассо „Освобожденный Иерусалим"; поэтика классицизма проявляется в

сравнениях и метафорах, а холодная эпичность „Гражины" контрастирует с чистым

романтизмом II и IV частей „Дзядов". Различны поэмы и по своему идейному звучанию.

Романтический герой „Дзядов" Густав не идет дальше протеста и отчаяния, он „потерян

для мира", хотя сам же себя винит за свою отчужденность.

Гражина же погибает в борьбе не за личное счастье, а за дело народа — в борьбе против

Тевтонского ордена. „Литовская повесть" была попыткой преодоления идейного кризиса,

к которому привел бунт личности. Но следует признать, что в сопоставлении с

художественным новаторством „Дзядов", их простотой и художественной правдой,

„Гражина" представляет собой шаг назад. В „Дзядах" до сих пор нас волнует подлинный

голос страдающей души; здесь впервые в польской литературе с таким мастерством

показана любовная страсть с ее безумием, эгоизмом, нежностью и разрушительной силой.

Мицкевич создал в них непревзойденный образец любовной поэзии. „Гражина" же,

несмотря на все достоинства, имеет сегодня не более чем историко-литературное

значение.

Через несколько лет в поэзии Мицкевича опять появится образ одинокого

романтического героя, жертвующего личным счастьем ради блага народа — в поэме

„Конрад Валленрод".

Надежды Мицкевича, что ему удастся вырваться из своего ковенского уединения, не

сбылись, и 1822/23 учебный год он опять учительствовал в гимназии, сидел над

корректурой второго тома Стихотворений, много читал. Еще предыдущей зимой началось

его увлечение Шекспиром.

„Я продирался сквозь Шекспира с лексиконом в руках, как евангельский богач сквозь

игольное ушко. Зато Байрон дается мне теперь намного легче (...) Но и этот, быть может,

самый великий поэт не вытолкнет из кармана Шиллера , — писал он одному из друзей.

Из Ковно он умоляет приятеля („сделай божеское одолжение") прислать ему Байрона,

Мура, Соути.

Уже первый том Стихотворений Мицкевича снискал поклонников и подражателей, но в

то же время вызывал возмущение сторонников псевдоклассической и сентиментальной

поэзии. „Старый Парнас сетует на упадок вкусов (...) Меня считают патриархом

испорченности", — шутил Мицкевич в одном из своих писем. Он думал об издании III

тома Стихотворений, но этому помешали обстоятельства. Перед лицом угрозы, нависшей

не только над филоматами, но и всем университетом и подведомственными ему школами,

утихли и литературные споры.

Прошли те годы, когда филоматы были обособленной и немногочисленной группой. Они

тайно руководили сперва полулегальным союзом молодежи, называвшей себя

„Лучистыми". Когда университетские власти, опасаясь репрессий, запретили этот союз,

„Лучистые" преобразили его в тайное „Общество филаретов". Мозгом этой организации

были тщательно законспирированные филоматы. Под их влиянием находилась большая

часть виленской молодежи. В сущности организация филоматов уже перестала быть

аполитичной. Перед лицом усилившейся политической реакции молодежь все яснее

осознавала необходимость борьбы. Однако репрессии обрушились прежде, чем они

успели составить новую программу, которая несомненно придала бы организациям

филоматов и филаретов характер политического заговора.

Царь Александр I, либеральный в первые годы своего правления, все дальше отходил от

первоначального курса и в начале двадцатых годов открыто возглавил европейскую

реакцию. Проводником этой политики на Литве стал сенатор Николай Новосильцев. Ему

удалось напасть на след патриотических организаций молодежи — „Общества

филаретов" и затем филоматов. Кельи виленских монастырей превратились в тюремные

застенки и заполнились арестованными.

Следствие охватывало все более широкий круг лиц, особенно среди тех, кто был связан с

университетом, распространилось на школы всего Виленского учебного округа. Были

раскрыты тайные организации среди учащейся молодежи. Новосильцев прилагал все

усилия, чтобы эти ученические „заговоры" представить как серьезную угрозу империи,

рассчитывая снискать благодарность монарха. Учащихся ссылали на поселение в глубь

России, отдавали в солдаты. Страх пал на весь Литовский край.

Мицкевич с группой друзей уже находился под арестом в Базилианском монастыре. Там

он узнавал о все новых арестах, допросах и ссылках. Заключенных возили в город на

следствие, возвращаясь, они делились с товарищами последними новостями. По ночам

юные узники сходились в своих кельях, пользуясь снисходительностью зачастую

подкупленной тюремной стражи. Эти ночные встречи проходили среди бесконечных

бесед, расспросов и рассказов; тревожное и подавленное настроение сменялось

бесшабашной веселостью, свойственной юности, песнями, декламацией. Именно тогда

Адам проявил свой дивный дар импровизации.

Мицкевич сидел в тюрьме с конца октября 1823 года до апреля следующего года. Он был

выпущен благодаря заступничеству Лелевеля, взявшего его на поруки. В августе царь

Александр утвердил приговор филоматам и филаретам. По сравнению с карами,

постигшими учащихся средних школ, приговор был относительно мягким; представители

старшей молодежи были в своих показаниях осмотрительнее, им удалось многое скрыть

от следственных властей. Бывший руководитель общества „Лучистых" Томат Зан был

приговорен к одному году заключения в крепости, двое других — на полгода. Двадцати

филоматам было запрещено проживать в „польских губерниях", где они „распространяли

неразумный национализм" — так была определена их вина в судебном приговоре. Им

было предписано выехать в Центральные губернии России и пребывать там до тех пор,

пока им не будет разрешено вернуться на родину.

1 сентября 1824 года сенатор Новосильцев был назначен попечителем Виленского

университета. Тем самым пошло прахом все, что здесь было создано стараниями

Чарторыского и Снядецкого. В конце октября Мицкевич с друзьями покинул Вильно. Им

было велено явиться в Петербург.

На родину Мицкевич не вернулся уже до конца жизни.

продолжение книги...

перейти в оглавление книги...

Мария Дерналович. "Адам Мицкевич"

Издательство "Интерпресс", Варшава, 1981 г.

OCR Biografia.Ru

продолжение книги...

Годы скитаний

Известный довоенный польский писатель и литературовед Тадеуш Бой-Желеньский

написал во вступительном очерке к изданию Сочинений Мицкевича:

„Тюрьма (...) вырвала его из затхлой обстановки ковенского учительства, из

порочного круга любовных терзаний, дала новую пищу его душе. Ссылка в Россию

была скорее освобождением, открывая перед ним новый, широкий свет; Одесса,

Москва, Петербург. Салоны, романы. Литературная атмосфера России была для

него живительна (...) Он созревает как художник и как человек. Там, в чужом краю,

он становится всевластным мастером польской речи, которого она ждала много

столетий".

Суждение Бой-Желеньского, бесспорно, правильно, но несколько односторонне. В

нем умаляется, а вернее вообще не учитывается один весьма существенный момент,

а именно то, что пребывание Мицкевича в России, оказавшееся столь

плодотворным для его творчества, все же было ссылкой. Путь на родину был ему

заказан. Со временем его все сильнее томила тоска по родине. В воображении она

представлялась ему утраченным раем, которого не могли затмить самые

пленительные пейзажи Крыма. С тех пор его уже не покидала тоска по родине, и ее

тема все сильнее звучала в его произведениях.

Нельзя также не подчеркнуть того значения, какое имели для Мицкевича его

встречи с декабристами и знакомства в передовых литературных кругах России.

Они оказали сильное влияние на его убеждения, которые находят такое яркое

выражение в словах, сказанных им значительно позже, после польского восстания

1830 года:

„Народы ни в коей мере не заинтересованы губить друг друга. День падения

деспотов будет первым днем согласия и мира между народами".

Мицкевич приехал со своими товарищами в Петербург в начале ноября. Он был

очевидцем знаменитого наводнения, постигшего в тот год столицу русской империи

и увековеченного в пушкинском „Медном всаднике". Филоматы с большим

интересом осматривали город; несмотря на причиненные стихией разрушения, он

производил впечатление несокрушимой мощи. Построенная волею Петра столица

поражала воображение и подавляла своей пышностью пришельцев из далекой

провинции; город казался символом непобедимого могущества царской империи.

Свое тогдашнее впечатление поэт описал в Отрывке III части „Дзядов":

(...) чужеземцев кучка там гуляла.

Иной был весь их облик, разговор.

Они прохожих замечали мало,

Но каждый дом приковывал их взор.

Они на стены пристально глядели,

На кровли, на железо и гранит.

На все глядели, будто знать хотели,

Как прочно каждый камень здесь сидит.

И мысль читалась в их глазах унылых:

„Нет, человек его свалить не в силах!"

И десятеро прочь пошли, а там,

На площади лишь пилигрим остался.

Зловещий взор как бы грозил домам.

Он сжал кулак и вдруг расхохотался,

И, повернувшись к царскому дворцу,

Он на груди скрестил безмолвно руки,

И молния скользнула по лицу.

Угрюмый взгляд был тайной полон муки

И ненависти. Так из-за колонн

На филистимлян встарь глядел Самсон.*

Мицкевич получил разрешение на месячное пребывание в столице, которое ему

удалось продлить до двух с половиной месяцев. Он в скором времени познакомился

не только с проживавшими в Петербурге поляками, но и с группой русских поэтов-

декабристов.

Е́сть основания предполагать, что у филоматов были известные, хотя и слабые,

контакты с русскими революционерами. В 1823 и 1824 годах член Южного общества

Михаил Бестужев-Рюмин ездил в Варшаву и Вильно с тайной миссией провести

переговоры с польскими членами Общества и офицерами Литовского корпуса.

Виделся ли он с филоматами — неизвестно. Во всяком случае в Петербурге поэты-

декабристы не только оказывали ссыльным полякам всяческую помощь, но и

приняли их в свой круг, не тая перед ними своих планов.

Имя Мицкевича было им не ново. Кондратий Рылеев интересовался его

поэтическими произведениями, тем более, что ему был знаком польский язык. В

1822 году, то есть сразу же после выхода в свет первого тома Стихотворений

Мицкевича, Рылеев перевел его балладу „Лилии". С ним и с Александром

Бестужевым, одним из редакторов „Полярной Звезды", Мицкевич сошелся особенно

близко. Они ценили в нем не только выдающегося поэта, разделявшего их взгляды

на историю как источник литературной инспирации и на роль народной традиции в

литературе, но и человека, близкого им по своим идеалам, сына народа, угнетенного

царизмом, тем самым царизмом, который железными путами сковал и их родину —

Россию. В течение этих двух петербургских месяцев Мицкевич их хорошо узнал и

искренне полюбил. Страстные приверженцы идеалов Французской революции, они

стремились воплотить их в жизнь в России, мечтали о гражданских свободах, о

конституции. Но для этого надо было свергнуть абсолютизм, выступить против

самодержавия. Люди высокого душевного благородства, готовые пойти на любые

жертвы ради народного блага, они не имели ясной политической программы.

Между ними не было также и единодушия в вопросах будущего устройства России.

Одни хотели после свержения деспотизма провозгласить конституционную

монархию, другие — республику. Дворянские революционеры, горевшие желанием

борьбы за свободу, они были далеки от народа. Могли ли они увлечь за собой

многомиллионные, непробужденные политически, привычно влачившие свое ярмо

массы? Этот исторический момент был еще далек. Много лет спустя Мицкевич в

своих парижских лекциях по славянской литературе говорил о сомнениях

декабристов, найдут ли их лозунги отклик и будут ли поняты:

„Они были готовы действовать. Но как начать? Во имя чего? К чему мы будем

призывать народ, — спрашивал один из заговорщиков. — Что сказать народу,

чтобы он нас понял? Бросим ли мы клич: Да здравствует свобода? Но это слово

обозначает у нас нечто совсем другое, чем на западе. Свобода — значит время

отдыха, досуг. Кликнем ли мы: Да здравствует Конституция!? Но кто поймет, что

значит конституция?".

Свержение самодержавия декабристы представляли себе не как результат

массового революционного движения — мысль о таковом была им недоступна, но

как результат дворцового переворота с помощью преданных им воинских частей.

Они понимали огромный риск своего предприятия. В воспоминаниях о Рылееве

Николай Бестужев записал трагические и пророческие слова автора

„Войнаровского":

„Неужели ты думаешь, что я сомневался хоть на минуту в своем назначении, —

сказал Рылеев. — Верь мне, что каждый день убеждает меня в необходимости моих

действий, в будущей погибели, которою мы должны купить нашу первую попытку

для освобождения России. И вместе с тем в необходимости примера для

пробуждения спящих россиян".

Декабристов преследовали также и сомнения нравственного порядка. Покушение на

царя было посягательством на „помазанника", среди заговорщиков были офицеры,

связанные воинской присягой. Участие в заговоре воспринималось ими

одновременно как измена присяге. Эта трагическая дилемма всех заговоров той

эпохи была знакома также и членам Северного общества на землях Царства

Польского, хотя они могли найти себе оправдание в том, что власть царя,

одновременно короля Польши, была властью, силой навязанной их народу. У

декабристов не было и этого оправдания. Борясь за народное благо, они не могли

сказать себе, что выполняют волю народа.

Декабристы сознавали свое одиночество, у них не было уверенности в успехе и их

мучили сомнения совести, но в то же время они были преисполнены твердой

решимости и не страшились призрака позорной казни.

В Петербурге Мицкевич получил разрешение на выезд в Одессу, где он должен был

поступить на должность учителя Ришельевского лицея. С ним вместе поехали на юг

и два других филомата. Мицкевич покидал столицу, снабженный

рекомендательными письмами от русских друзей. Александр Бестужев писал поэту

Туманскому в Одессу:

„Рекомендую тебе Мицкевича, Малевского и Е́жовского. Первого ты знаешь по

имени, а я ручаюсь за его душу и талант. Познакомь их и наставь; да приласкай их,

бедных..."

Рылеев добавил от себя:

„Полюби Мицкевича и друзей его (...); добрые и славные ребята. Впрочем и писать

лишнее: по чувствам и образу мыслей они уже друзья, а Мицкевич к тому же и поэт

— любимец нации своей..."

В Одессе польские ссыльные так и не получили назначения на преподавательскую

работу в лицее. Царские власти, очевидно, боялись „опасных" идей, какие они

могли бы внушить молодежи. Одесса находилась под бдительным надзором тайной

полиции; там развивало свою деятельность Южное общество и ожидался визит

монарха, который, впрочем, не состоялся. Мицкевич оставался в распоряжении

властей и даже получал жалованье; за каждым его шагом следила полиция.

По сравнению с Петербургом, с его „каменными громадами" и великолепием,

Одесса представляла собой полный контраст. Мицкевичу предстал шумный

портовый город с пестрой, разноплеменной и разноязычной толпой; одних влекли

сюда дела, другие приезжали отдохнуть в живописных окрестностях города. Среди

них было много поляков из Подолии и Волыни, которых весьма заинтересовало

появление молодого, но пользовавшегося уже известностью поэта. Е́му особенно

обрадовались скучавшие дамы.

Мицкевич оказался в своеобразном положении. С одной стороны — контакты с

такими „подозрительными" людьми, как Туманский, как поляк граф Олизар или

сосланный впоследствии в Сибирь Петр Мошинский, а с другой стороны — модный

свет Одессы, салоны польских аристократов и богатых помещиков. Е́го окружил

рой светских женщин. За бедным учителем из Ковно шла слава модного поэта,

певца любви, способного увековечить имя своей избранницы. Светская неловкость

поэта, вначале даже некоторая неуклюжесть, в глазах поклонниц только усиливали

его обаяние. Е́му прощались даже светские промахи. Одесские романы и флирты

Мицкевича отразились затем в цикле любовных сонетов, в которых с незабвенным

для него образом Марии Верещак переплетаются воспоминания о других женщинах,

о мимолетных увлечениях, о которых он пишет подчас с легким оттенком

пренебрежения.

К поклонницам поэта принадлежала Каролина Собаньская, урожденная

Ржевусская, почти официальная любовница генерала Яна Витта, правителя южных

провинций и попечителя Ришельевского лицея, а прежде всего неутомимого

преследователя тайных заговоров, в чем ему ревностно помогала пани Собаньская.

Мицкевич стал постоянным гостем в ее салоне.

Благосклонность, какой она дарила поэта, отнюдь не навлекла на него гнев ее

влиятельного покровителя, напротив, очевидно под ее влиянием Витт смотрел на

Мицкевича сквозь пальцы. В докладе царю он доносил, что установил над

ссыльными филоматами тайный надзор, но что поведение их безупречно.

Много лет спустя Мицкевич пишет:

„В оковах ползал я змеей у ног тирана..." (из стихотворения „Русским друзьям").

В кругу своих одесских знакомых он был осторожен, скрывал свои мысли и уже тогда

вынашивал замысел поэмы о любви, отвергнутой ради отчизны, и вероломстве —

единственном оружии в борьбе с могучим врагом.

А тем временем он на досуге знакомился с городом и его окрестностями, а осенью 1825

года совершил двухмесячную поездку в Крым в обществе Каролины Собаньской, ее

супруга, брата и генерала Витта. Впервые в жизни он путешествовал по морю, впервые

видел горы. Свои впечатления он увековечит в „Крымских сонетах". Форма сонета, впервые появившаяся в средневековой поэзии Италии, была известна

старопольской поэзии, встречалась она и в творчестве крупных польских поэтов XVI и

XVII веков, но была заброшена в эпоху классицизма. Возврат к сонету вытекал из

поэтической программы Мицкевича. Его привлекала исключительно трудная, изощренная

форма сонета, способная, как он однажды сказал, „убить поэта". В „Крымских сонетах"

Мицкевич ввел в польскую поэзию экзотический и красочный мир востока, пейзажи

Крыма, простор его степей и величие гор.

Изумительное, яркое, пластичное изображение крымских пейзажей проникнуто глубоким

лиризмом и раздумьем; описания природы отмечены антропоморфизмом, столь

характерным для созданного позже „Пана Тадеуша". Свои впечатления Мицкевич

передавал с субъективизмом романтического пилигрима, несущего с собой в

экзотический, неведомый мир весь груз своих переживаний, воспоминаний, тоски по

родине. Мицкевич достиг художественного совершенства в сочетании и взаимном

проникновении описательных и лирических элементов.

О богатстве содержания „Крымских сонетов" метко сказал известный польский критик

эпохи романтизма Маурици Мохнацкий, что в каждом из них „больше воображения, чем

рифм, больше чувств, чем слов". В самом деле, конкретность сочетается в них с

недосказанностью, вызывая ассоциации, далеко выходящие за пределы буквального

смысла слов. Мицкевич говорит о себе и окружающем мире, прибегая к образам и

метафорам, которые пробуждают в читателе лирические переживания и наводят на

философские раздумья. Это богатство удивительно вмещается в сжатую, строгую форму

сонета; каждый сонет — самостоятельное, вполне законченное произведение, а вместе они

создают единое, хотя и переливающееся разными оттенками настроения, целое.

„Крымские сонеты" — это в художественном отношении, бесспорно, вершина

творчества Мицкевича в период его пребывания в России. Их новаторство в области

языка возмутило приверженцев классицизма. Споры вокруг „Сонетов" между

сторонниками старой поэтической школы и последователями романтизма принадлежат к

самым ожесточенным литературным спорам той эпохи в Польше. Но они отошли на

второй план, когда появилась новая поэма, снискавшая сразу же огромную популярность

и имевшая сильный политический резонанс, — „Конрад Валленрод".

Мицкевич покинул Одессу в ноябре. Ему определили должность в канцелярии

московского губернатора. В Таганроге умирал царь Александр I, и его смерть ускорила

нараставшие события. Поэт приехал в Москву 12 декабря 1825 года, а два дня спустя на

Сенатской площади в Петербурге решилась судьба декабристов. Наступили страшные

месяцы расследования, арестов и процесса. 13 июля были повешены Рылеев и четверо его

товарищей. Александр Бестужев и десятки других были сосланы на каторгу в Сибирь.

Мицкевич мучительно пережил судьбу людей, которые первыми протянули ему руку и

помогли на чужбине. Он навсегда сохранил их в своей памяти, к ним обратился он в своем

знаменитом стихотворении „Русским друзьям", говоря, что они „гражданство обрели в

моих заветных думах" —

Prietenilor ruşi poezie [ ]volumul de poezii "Mickievicz", traducere de Miron Radu Paraschivescu, Ed. Tineretului, 1959

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2005-09-26 | | Înscris în bibliotecă de Bejliu Anne-Marie

Mă ţineţi minte? Mie, prieteni cînd îmi vinÎn gînd, ce-au văzut moartea, surghiunul, închisoarea,La voi mă gîndesc de-asemeni: cu-al vostru chip străin,Cu dreptul de cetate îmi populaţi visarea.

Azi unde-ţi fi? Rîleiev, al cărui drept grumazLa pieptu-mi ca pe-un frate l-am strîns, e spînzuratLa stîlpul infamiei, de-al ţarului ucaz;O, neam ce proorocii-şi ucide, blestemat!

Iar mîna ce mi-ontinse Betsuiev altădată,Poetul şi oşteanul, din care-a smuls condeiulŞi arma împăratul, la roabă înhămatăÎn ocnă, lîngă-o mînă polonă, sparge steiul.

Pe alţii cerul poate-i lovi şi mai amar:Căzuţi poate din ranguri şi nalte decoraţii,Şi-or fi vîndut chiar liberul suflet, către ţarFrîngîndu-se de şale spre a-i intra în graţii.

Sau, răsplătiţi cu aur, în slavă poate-l urcăRîzîndu-şi de prieteni ce chinul azi îndură,Cu-al ţării mele sînge ei mîinile îşi spurcăŞi-s mîndri ca de-un merit că-atît de jos căzură.

De-ajung, dintr-astă slobodă lume de departe,La voi, în miazănoapte şi strofele-mi amare,Aşi vrea peste tărîmul de gheţuri să vă poarteUn zvon de libertate, ca-n primăveri cocoare.

Îmi veţi cunoaşte glasul; cît timp eram în fiare,Mut mă tîram, ca şerpii, tiranul să-l înşel,Dar sufletul meu faţă de voi n-avu zăvoare,Nevinovat şi sincer precum un porumbiel.

Azi podidi-n lumină veninul din pahar;Mi-e arzător cuvîntul, că dintr-al ţării sîngeŞi plînsul ţării mele sorbii atît amar,Deci ardă! nu pe voi, ci cătuşa ce vă strînge.

De-ţi protesta vreunul, protestele lui toateMi-or fi lătratul unui căţel ce s-a deprinsAtît de mult, să fie la gît cu zgarda-ncins,Că gata e să muşte şi mîna ce i-o scoate.

Первые месяцы в Москве протекли спокойно и тихо; Мицкевич почти ни с кем не

встречался, кроме своих польских друзей. Он трудился над „Конрадом Валленродом". Эта

поэма была плодом новых переживаний и раздумий. Поэт мысленно возвращался в Литву,

но сам уже не был прежним, замкнутым в своем личном горе бунтарем-одиночкой. Герой

поэмы, названный Конрадом в честь русского друга — Рылеева, жертвует личным

счастьем ради отчизны. Как и в „Гражине", действие поэмы переносит нас в эпоху войн

древних литовцев с тевтонскими рыцарями. Воины князя Кейстута в одной из схваток

отбивают у тевтонцев юношу и старого вайделота (барда), попавших в плен много лет

назад. Юноша, с младенчества воспитанный немецкими рыцарями, сохранил

воспоминание о родине и любовь к ней благодаря влиянию старого вайделота.

Вернувшись к своим, он становится доблестным защитником Литвы от набегов врагов,

так как хорошо знает все их слабые стороны. Его полюбила дочь Кейстута, с которой он

повенчался. Но дома „счастья он не изведал, ибо счастья не было и в отчизне". Литва

терпела поражение за поражением. Тогда Конрад возвращается в стан врагов; ему удается

снискать их доверие, даже быть избранным великим магистром ордена и употребить свое

положение на погибель ненавистным тевтонцам. Но победу он окупает душевными

терзаниями, разрушением личного счастья и, наконец, трагической гибелью.

В поэме нашли отзвук впечатления первых дней пребывания в Петербурге, когда

Мицкевич был потрясен и подавлен величием царской столицы, символизировавшей

несокрушимое могущество империи. „Ты раб, единственное оружие раба —

вероломство". Жертвенный подвиг одинокого борца перекликается также с судьбой

друзей-декабристов, терзаемых дилеммой измены и верности присяге. Изображение

войны древних литовцев с могучим Тевтонским орденом расшифровывалось молодым

поколением поляков как иносказание. Молодежь читала „Конрада Балленрода" в упоении,

польские заговорщики, подготавливавшие восстание 1830 года, учились на страницах

этой поэмы патриотизму, самоотверженности, готовности пойти на любой риск. Любовь к

близким, доброе имя, честь — все было подчинено благу отчизны. Этот моральный

императив формировал нравственный облик многих поколений польских патриотов-

заговорщиков.

В „Конраде Валленроде" есть бессмертные, лучшие во всей польской поэзии стихи о

народной песне как неиссякаемом источнике патриотизма:

О, звон былин! Ты, как ковчег завета,

Над прошлым и грядущим поколеньем!

Ты меч народа, блеск его отсвета,

Ты дум ковер и чувств его цветенье.

Ковчег завета, неподвластный самым

Безудержным ударам силы вражьей;

О, песнь народа, ты стоишь на страже

Перед его воспоминаний храмом,

Архангела крылами овевая

И меч его подчас в руке взвивая.

Огонь пожрет истории прикрасы,

Злодеями похитятся алмазы,

Но песня души всех людей пронижет...*

„Конрад Валленрод" — произведение, нашедшее сильный политический отклик,

открывает новый этап в творчестве Мицкевича . В этой поэме впервые выражена мысль о

роли поэта как духовного руководителя народа, мысль, имевшая столь огромное значение

для всей польской литературы эпохи романтизма. Народный поэт — вайделот своими

песнями и рассказами не позволил юному Конраду забыть родину, а потом побуждал его и

вдохновлял на патриотический подвиг. Голос старого барда — это голос страждущего

народа, выражение его чаяний и стремлений. Лучшие места поэмы, прежде всего „Песнь

вайделота" и „Повесть вайделота" поражали своей поэтической новизной и

свидетельствовали о новом росте художественного мастерства поэта. Разумеется, „Конрад

Валленрод" носит также отпечаток страстного увлечения Байроном. В образе Конрада

нетрудно распознать черты байроновских героев „Корсара" и „Гяура", а в любовном

сюжете заметны мотивы байроновских поэм. Это именно имел в виду русский поэт

Баратынский, призывавший Мицкевича поверить в свой талант и своеобразие:

Не подражай: свреобразен гений

И собственным величием велик.

Осенью 1826 года Мицкевич установил близкие отношения в кругах московских

писателей и поэтов. Но еще в мае в „Московском телеграфе" появился перевод одного из

стихотворений Мицкевича. Редактор „Телеграфа" Николай Полевой интересовался

польской литературой, выписывал из Варшавы польские журналы. Там была уже в разгаре

литературная война между сторонниками классицизма и романтизма, в спорах чаще всего

упоминалось имя Мицкевича. Статья Полевого, полная восторженных похвал польскому

поэту, была первым проявлением признания и симпатии к нему передовых литературных

кругов России. Мицкевич познакомился с братьями Киреевскими, Вяземским,

Соболевским и многими другими. Он бывал частым гостем в литературном салоне

княгини Зинаиды Волконской.

„Все в Мицкевиче возбуждало и привлекало сочувствие к нему, — пишет в своих

воспоминаниях П. Вяземский. — Он был очень умен, благовоспитан, одушевителен в

разговорах, обхождения утонченно-вежливого. Держался он просто, то есть благородно и

благоразумно, не корчил из себя политической жертвы... Он был везде у места: и в

кабинете ученого и писателя, и в салоне умной женщины, и за веселым приятельским

обедом... Только весьма немногие, знакомые с польским языком, могли оценить

Мицкевича-поэта, но все оценили и полюбили Мицкевича-человека".

Той осенью в Москву приехал Пушкин из своего вынужденного уединения в

Михайловском. Царь разрешил ему вернуться из ссылки и милостиво изъявил готовность

быть самому цензором его произведений. Москва восторженно встретила опального

поэта. Мицкевич познакомился с ним в кругу сотрудников нового журнала „Московский

вестник". Между ними завязывается дружба, чувство, редко соединяющее двух гениев,

которым суждено было открыть новую эпоху в литературе своих народов. С

произведениями Пушкина Мицкевич познакомился еще в Петербурге, до восстания

декабристов. Много лет спустя он говорил в своих лекциях о славянской литературе в

парижском Коллеж де Франс:

„И вот, когда вся (русская) литература составила единый большой лагерь оппозиции,

раздался голос, заглушивший все остальные и открывший новую эру в русской истории:

голос Александра Пушкина... Вскоре имя Пушкина становится лозунгом для всех

недовольных элементов России. Его стихи переходили из рук в руки, о них говорили

повсюду — от Петербурга до Одессы и Кавказа... Вскоре старую литературу полностью

забыли. Ее продолжали преподавать в школах, придерживались ее правил в книжках, но

она постепенно отступала перед Пушкиным".

Теперь в Москве он знакомился с его новыми произведениями. На литературных

собраниях Пушкин читал „Бориса Годунова", из печати вышла II глава „Евгения

Онегина", вскоре после этого „Цыганы". Мицкевич был поражен многогранностью

пушкинского таланта.

„Ни одной стране, — писал Мицкевич в своем посмертном воспоминании о Пушкине, —

не дано, чтобы в ней больше, нежели один раз, мог появиться человек, сочетавший в себе

столь выдающиеся и столь разнообразные способности, которые, казалось бы, должны,

были исключать друг друга".

Стихотворение „Пророк", „Борис Годунов", „Евгений Онегин" — эти произведения

Пушкина больше всего заинтересовали Мицкевича. Выше всего он ценил „Онегина".

Предвосхищая отзыв Белинского, Мицкевич в одной из своих лекций в Коллеж де Франс

(7 июня 1842 г.) назвал „Евгения Онегина" лучшим, самым оригинальным и самым

народным творением Пушкина, произведением, в котором полнее всего выразилась

индивидуальность поэта.

Дружба двух величайших поэтов России и Польши основывалась не только на

взаимном признании и уважении, но и на глубоком человеческом взаимопонимании. Она

развивалась в то время, когда Пушкин, вначале так восторженно встреченный московской

общественностью, столкнулся с проявлением недоверия и критики со стороны близких

друзей и поклонников. Это было вызвано двусмысленным положением, в какое его

поставила милость царя. Вера Пушкина в добрую волю царя Николая навлекла на него

упреки, что он изменил идеалам своей юности. Польский изгнанник не только не

примкнул к критикам Пушкина, а, напротив, оправдывал поведение поэта его

исключительно трудным положением. В упомянутой лекции Мицкевича в Коллеж де

Франс он говорил о нем с пониманием и сочувствием, основываясь, очевидно, на личных

признаниях своего, в ту пору уже покойного друга.

Мицкевич ссылался на знаменитый разговор наедине Пушкина с царем, которому удалось

завоевать доверие поэта. И, пожалуй, неслучайно единственным произведением Пушкина,

блестяще переведенным на польский язык Мицкевичем, было стихотворение

„Воспоминание", преисполненное таких мучительных сомнений („Когда для смертного

умолкнет шумный день...").

Эта дружба, несомненно, была нелегкой, она требовала от них доброй воли и готовности

понять друг друга. Многое разделяло поэтов, хотя бы отношение к наполеоновскому

нашествию на Россию, которое они оба глубоко пережили в детстве и запомнили на всю

жизнь. Для Мицкевича война Наполеона против России неразрывно сочеталась с

надеждами на обретение Польшей утраченной свободы; в детских воспоминаниях

Пушкина она вызывала картины опустошительного нашествия, пожара белокаменной

Москвы и героического подвига всего народа, огромных жертв, какими народ окупил

победу. Касались ли они в своих беседах этих воспоминаний? Они, несомненно, нередко

разговаривали о трагических распрях между народами и искали исхода в поэзии.

Мицкевич, конечно, знал стихотворение Пушкина, обращенное тоже к поляку — графу

Олизару:

Певец! издревле меж собою

Враждуют наши племена;

То наша стонет сторона,

То гибнет ваша под грозою.

(...)

Но глас поэзии чудесной

Сердца враждебные дружит...

Когда Мицкевич познакомил Пушкина еще в рукописи со своим новым произведением —

„Конрадом Валленродом", великий русский поэт перевел тот отрывок из Вступления к

поэме, в котором идет речь о Немане, что из реки, „соединявшей братские владения

народов", превратился в границу ненависти —

Сношений дружных глас утих,

И всяк переступивши воды

Лишен был жизни иль свободы.

(...)

Лишь соловьи дубрав и гор

По старине вражды не знали...

Позже, когда Пушкина и Мицкевича разделила трагедия польского восстания 1830 года,

когда, прочитав знаменитое описание Петербурга в III части "Дзядов", Пушкин

противопоставит ему в „Медном всаднике" свое понимание истории России, казалось бы,

дороги обоих поэтов разошлись навсегда. На упреки, послышавшиеся Пушкину в

стихотворении „Русским друзьям", он ответил горьким стихотворением „Он между нами

жил..."

...Издали до нас

Доходит голос злобного поэта,

Знакомый голос! ...боже! освети

В нем сердце правдою твоей и миром,

И возврати ему...

Но именно в этом стихотворении Пушкина выражается мечта „о временах грядущих,

когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся". А после трагической гибели

Пушкина Мицкевич опубликует о нем статью в парижском журнале „Ле глоб" и подпишет

ее: „Друг Пушкина".

Но вернемся в Москву 1826 года. Это было время необыкновенного расцвета русской

литературы. В Москву присылали свои стихи Языков и Давыдов, печатались поэмы

Баратынского, читалось, „Горе от ума" Грибоедова.

Мицкевич, как прежде в кругу сотрудников „Полярной звезды", встретился здесь с

горячей симпатией и пониманием своих патриотических чувств. В этом кругу избранных

он убеждался, что людей не разделяют различия языка, традиций, национальности. Они

делятся на преследователей и преследуемых. Когда его польские друзья укоряли его, что

он постоянно пребывает среди русских, он ответил в письме одному из них, напоминая

известную литовскую поговорку:

„Не уподобляйся столовицким мужикам, которые бьют каждого иудея, мстя за распятие

Христа. Не был ли прав тот еврей, говоря, что не он, а кагал велел совершить это

злодеяние?"

В России росла литературная слава Мицкевича. В журналах все чаще появлялись

переводы его стихотворений. Особенный интерес вызывали „Крымские сонеты", из

которых многие были сразу же переведены Вяземским, Дмитриевым, Ильичевским,

Козловым. Своей популярностью они были обязаны не только художественному

совершенству. Русскому читателю „Крымские сонеты" Мицкевича впервые открывали

красоту еще сравнительно недавно приобщенного края — легендарной Тавриды. Пушкин

писал об этом в своем „Сонете":

Под сенью гор Тавриды отдаленной

Певец Литвы в размер его стесненный

Свои мечты мгновенно заключал.

В апреле 1828 года русские друзья устроили прощальный вечер в честь Мицкевича,

навсегда покидавшего Москву. Он ехал в Петербург хлопотать о разрешении вернуться в

Литву или, что было легче, выехать за границу.

Там он близко сошелся с поэтами Жуковским, Козловым — переводчиком его сонетов,

познакомился с баснописцем Крыловым. Он бывал также частым гостем в доме известной

пианистки польки Марии Шимановской, матери двух молодых девушек Елены и

Целины. Последней было суждено стать в будущем его женой.

В стараниях Мицкевича получить разрешение на выезд за границу ему помогали

влиятельные русские друзья, помогал разгадавшим политический смысл „Конрада

Валленрода", который был издан под бдительным оком суровой, но не очень

проницательной Пушкин. Но все усилия были напрасны ввиду отрицательного отзыва

сенатора Новосильцева. Бывший преследователь филаретов был первым, цензуры. В

тайном рапорте на имя великого князя Константина обращалось внимание на

„предосудительное содержание сей книги", и что она принадлежит к сочинениям, которые

„учат питать скрытую вражду, притворную преданность и приуготовлять

соотечественникам, почитаемым за иноземцев, потому что они не соплеменники, самую

коварнейшую измену..." Над головой Мицкевича собирались тучи.

Рапорт Новосильцева был передан царю, но тот, занятый торжествами по случаю победы

над турецкой армией, не имел времени заняться им. Дело было поручено специальной

комиссии, в состав которой, к счастью для Мицкевича, входил поэт Жуковский и другие

доброжелательно расположенные к нему лица.

Приходилось торопиться. Он хлопотал уже не о возвращении в Литву, а о разрешении на

поездку в страны Западной Европы. Свою просьбу он мотивировал слабым состоянием

здоровья и необходимостью лечиться в более теплом климате. Друзья употребили все свое

влияние, и паспорт был дан. Но вскоре последовал приказ, отменяющий разрешение на

выезд за границу. Покровителям поэта удалось задержать этот приказ. Мицкевич ускорил

свой отъезд, не успев даже попрощаться с самыми близкими ему в Петербурге

семействами. 15 мая 1829 года он на английском корабле отплыл из Кронштадта.

Прошло менее пяти лет с тех пор, как он молодым, но уже известным на своей родине

поэтом прибыл в Россию. Покидал он ее в ореоле европейской славы, его произведения

издавались не только во Львове и Познани, но и в Петербурге и Париже. Многочисленные

переводы его сочинений на русский язык вызвали интерес в литературных кругах других

стран. В Польше читающая публика уже не сомневалась, что в польской литературе

появился великий поэт. Жаркие литературные споры еще продолжались, но их исход был

предрешен, и победа Мицкевича была окончательной, будучи одновременно торжеством

романтизма.

Больше двух лет Мицкевич путешествовал по Европе, жадно впитывая в себя новые

впечатления, встречаясь с выдающимися людьми эпохи, но сравнительно мало предаваясь

поэтическому творчеству. Первым этапом его скитаний была Германия. В Берлине он

слушал лекции Гегеля, которые ему, впрочем, не пришлись по вкусу. Мицкевичу были

совершенно чужды умозрительные построения. Тем не менее у него навсегда остался

интерес к этой философии. В Берлине он завел многочисленные знакомства также среди

проживавших там поляков, преимущественно молодежи из той части Польши, которая

находилась под прусским владычеством. Эта молодежь восторженно встретила автора

„Конрада Валленрода". Затем он посетил Прагу, где познакомился с известным чешским

поэтом и ученым, страстным исследователем славянской древности Вацлавом Ганкой. Из

Праги он вместе со своим другом, бывшим членом кружка филаретов, поэтом Антони

Эдвардом Одынцем совершил поездку по многочисленным германским княжествам, затем

вдоль Рейна отправился в Швейцарию, а оттуда в Италию.

В Веймаре познакомился с Гете. Он попал на торжества по случаю восьмидесятилетия

великого немецкого поэта. На сцене веймарского театра он видел поставленного по этому

случаю „Фауста". Тогда же он близко подружился с выдающимся французским ваятелем

Давидом д'Анже. Поездка по Рейну его очаровала, вид Альп произвел потрясающее

впечатление. На горном перевале в Шплюгене, под влиянием внезапно нахлынувшего на

него воспоминания, он написал вдохновенные стихи „К Марыле" {Верещак),

непревзойденный образец любовной лирики.(„Расстаться никогда не в силах я с тобой! На

суше, на море ты все идешь за мной...").

Он посетил Милан, Флоренцию, Феррару, Болонью и Венецию, а оттуда направился далее

в Рим. „Рим меня оглушил, а купол храма св. Петра покрыл собой все итальянские

памятники старины",— писал он одному из друзей. „Вечный город" стал для него самой

любимой из европейских столиц. Здесь он также встретил многочисленную польскую

колонию и своих русских друзей. В Риме теперь постоянно жила княгиня З. Волконская. В

ее гостеприимном доме Мицкевич имел возможность узнать многих незаурядных людей

из разных стран. Литературная слава уже тогда открывала ему доступ во многие дома,

хотя не всегда ограждала общепризнанного поэта от высокомерия именитых лиц,

считавших себя выше его по своему общественному положению.

Увлечение Генриеттой-Евой Анквич, девушкой из богатой польской помещичьей семьи,

было лишено глубокой страсти, какой отличалась его первая юношеская любовь; но

очертаниями лица она напоминала Марылю и трогала своей хрупкой красотой. Он бывал

частым гостем у Анквичей, осматривал с ними достопримечательности Рима и совершал

прогулки за город. Казалось, Генриетта Анквич разделяет его чувства. Присутствие

Мицкевича делало приемы в доме графа Анквича особенно интересными, поэта часто

приглашали и принимали с неизменным радушием. Но в то же время ему категорически,

хотя и с тактом, дали понять, что женихом панны Анквич он быть не может. Увлечение

через некоторое время прошло, но его отклик мы находим в позднейшем творчестве поэта

— в истории Евы Хорешко и Яцека Соплицы из „Пана Тадеуша".

За все эти полные новых впечатлений месяцы Мицкевич написал только несколько

стихотворений. Неотлучный спутник Мицкевича Антони Эдвард Одынец впоследствии

вспоминал, что в то время Адам был поглощен замыслом драмы о Прометее. Но она

навсегда осталась в сфере проектов. Для творческого труда не хватало времени среди

постоянных встреч, впечатлений и усиленного чтения. В 1830 году Мицкевич совершил с

Одынцем поездку на юг Италии, а позже провел три месяца в Швейцарии. Там его застала

весть о революции во Франции.

В начале ноября он возвратился в Рим. Многие из его прежних знакомых уже выехали,

Одынец отправился во Францию, а затем в Англию. Мицкевич вел теперь уединенную

жизнь, много читал.

„До сих пор у меня в голове страшно все перемешано, столько я видел, столько передумал

и столько желал; я хочу немного успокоиться и привести себя в порядок", — писал он

другу.

А в письме Одынцу сообщал: „Теперь я размышляю над трудами аббата Ламенне и

рекомендую тебе их внимательно прочитать". Фелисите де Ламенне, автор нашумевшего в

то время трактата „Опыт о равнодушии к вопросам веры", в своей новой, вышедшей в

1829 году книге „О развитии революции и борьбе с церковью" связывал дело свободы с

религией. Подобные идеи разделяли в то время многие прогрессивные деятели. Если

эпоха Просвещения противопоставляла религии разум и прогресс, то на рубеже XVIII и

XIX веков и в первой половине XIX столетия намечается отход от рационализма. Девиз:

„Свобода и Прогресс" противопоставлялся „Престолу и Алтарю" — девизу Священного

союза. Ламенне был во Франции самым последовательным представителем направления,

которое стремилось разъединить союз „Престола и Алтаря"; престолы были обречены,

церковь же, желая сохранить свое влияние, должна была, по их мнению, порвать свой

союз с деспотической властью монархов и поддержать свободолюбивые стремления

народа. Мы убедимся, какое огромное влияние оказали эти идеи на дальнейшее

творчество и деятельность Мицкевича.

Его увлечение сочинениями Ламенне совпало с усилением революционного брожения во

всей Европе. Во Франции был свергнут режим Реставрации, Бельгия восстала против

Оранской династии и обрела независимость, брожение охватило Англию и германские

княжества. В середине декабря 1830 г. до Рима дошла весть о польском восстании.

продолжение книги...

В расцвете творческих сил

перейти в оглавление книги...

Мария Дерналович. "Адам Мицкевич"

Издательство "Интерпресс", Варшава, 1981 г.

OCR Biografia.Ru

продолжение книги...

В расцвете творческих сил

Рассказывают, что на весть о начавшемся в Польше восстании Мицкевич воскликнул:

„Какое несчастье!" Он не верил в успех. Он сохранил в памяти образ могущества России,

помнил легкость, с какой было подавлено восстание декабристов и то, что в их защиту не

раздался тогда ни один голос в Европе. За несколько месяцев до восстания в Варшаве

Мицкевич написал свое знаменитое стихотворение „Матери-польке", пророческое

стихотворение о судьбе многих поколений поляков:

О матерь-полька! Если сын твой с детства

Великих прадедов проявит гений,

И если передашь ему в наследство

Священный дар высоких побуждений.

И если, сверстников презрев забавы,

Он предпочтет слова певца седого,

Невянущую повесть древней славы

Впивать всю жизнь у ног его готовый, —

Знай, матерь-полька, — сын с огнем играет!

(...)

О матерь-полька! Памятуя это,

Игрушки сыну выбирай заране.

Пусть тащит тачку, обливаясь потом,

И слушать звон цепей себя принудит,

Чтоб не робеть затем пред эшафотом,

Когда палач топор готовить будет.

Ведь не наденет он стальные латы,

Чтоб крест господень водрузить в пустыне,

И не в бою падет, как те солдаты,

Что борются во имя воли ныне.

Нет, вызов он получит от шпиона,

Следить за боем будет суд продажный,

А полем боя — ров уединенный,

А победителем — палач присяжный.

И в память побежденному поставят

Не крест, но виселицу над могилой,

И только плач недолгий девы милой

Да шепот по углам — его прославят.*

Мицкевич в письмах из Рима неоднократно упоминает о намерении направиться в

охваченную восстанием Польшу. Его письма того времени ярко передают его душевное

состояние:

„Ничего не делаю, только весь день мечусь без цели, а по вечерам молюсь". „До сих пор

сижу в Риме и мучаюсь"... „В январе (...) я уже готов был ехать на север. Непредвиденные

обстоятельства меня задержали".

Какого рода это были препятствия, мы не знаем.

Друг Мицкевича, с которым он сошелся еще в Берлине, познанянин Стефан Гарчинский,

не колебался ни минуты. За одолженные на дорогу деньги он выехал из Рима на родину,

где примкнул к повстанцам. Когда пламя восстания охватило Литовский край, старший

брат поэта, болезненный Францишек, тоже вступил в повстанческий отряд. Мицкевич по-

кинул Рим во второй половине апреля 1831 года, то есть пять месяцев спустя после

начала восстания. Однако он направился не на север, в Польшу, а через Женеву в Париж,

быть может, по вызову польской дипломатической миссии, в которую он немедленно

явился по своем прибытии в столицу Франции. Польская миссия добивалась у

французского правительства поддержки восстания, организовала сборы в пользу

повстанцев и вела пропаганду на страницах европейских газет. Поляки прилагали

отчаянные усилия, рассчитывая на помощь Франции, но им пришлось жестоко

разочароваться. Прошел энтузиазм первых дней июльской революции, положением

овладела богатая буржуазия, новый глава правительства Перье, сторонник умеренности,

не думал удовлетворить требования поляков, опасаясь вовлечь Францию в войну и не

желая портить ее отношений с Петербургом. И только парижский люд демонстрировал в

честь Польши, восторженно приветствуя польских эмигрантов. Польский „мятеж",

связывая силы царской империи, не позволил „жандарму Европы", царю Николаю I,

активно вмешаться в события, разыгравшиеся на берегах Сены.

Мицкевич с глубоким отчаянием видел бессилие польской миссии, понимая, что дело

свободы и самого существования его народа рассматривается только в категориях

политических выгод и потерь.

„...На мой взгляд, обе французские партии — это сброд развращенных себялюбов, и я

нисколько на них не рассчитываю", — писал он в одном из своих писем Лелевелю.

И только в кругу приверженцев идей Ламенне Мицкевич нашел общий язык. Ламенне

издавал в то время журнал „Авенир", на страницах которого страстно пропагандировал

свои теории. Они носили все более революционный характер. Он требовал не только

свободы для народа, но и демократических преобразований внутри католической церкви,

которая, по его мнению, должна была поддержать народы в их борьбе против деспотизма.

Польский вопрос не сходил со страниц „Авенира". Восстановление свободы Польши в

глазах Ламенне и его последователей не было делом одной из отдаленных стран Европы,

это был центральный вопрос в борьбе с тиранией, дело всего человечества. В том же

письме Лелевелю, где Мицкевич выражал свое возмущение французским парламентом,

он писал:

„Знакомы ли тебе статьи Ламенне? Это единственный француз, который искренне плакал

над нами; его слезы — единственные, какие я видел в Париже".

Месяц спустя Мицкевич покинул Париж. Он выехал через Германию в Польшу, по всей

вероятности, по поручению польской миссии. После краткой остановки в Дрездене, он

под чужой фамилией и с фальшивым паспортом пробрался через прусскую границу в

Познанское герцогство. Там действовала тайная организация, поддерживавшая связи с

повстанческим правительством в Варшаве. Главными очагами этого патриотического

движения были шляхетские усадьбы Познанщины.

В этой среде великого поэта встретили с энтузиазмом, его буквально передавали из рук в

руки. Политические дискуссии перемеживались с приемами и светскими развлечениями.

Жены и дочери великопольских помещиков считали для себя честью видеть Мицкевича,

беседовать с ним, сыграть с ним партию в шахматы. С известной красавицей графиней

Констанцией Лубенской у поэта был роман, на что супруг ее и братья смотрели сквозь

пальцы. Несколько раз Мицкевич пытался перебраться через границу на русскую

сторону, он томился своей бездеятельностью.

Шли недели, месяцы „животного или, вернее, растительного существования" — как

впоследствии Мицкевич называл этот период своей жизни. С русской стороны поступали

все более безотрадные вести. Восстание догорало. На территорию Познанского

герцогства переходили разбитые повстанческие отряды. Среди повстанцев Мицкевич

встретил вновь Стефана Гарчинского и — после многих лет разлуки — отыскал своего

брата Францишека. Из уст участников он узнал подробности о восстании.

Он узнал также и о собственной, огромной популярности, о том, что имя его с

благоговением повторялось в восставшей Варшаве. „Ода к молодости" была манифестом

молодого поколения. Цитаты из его произведений были начертаны на транспарантах. В

ночь приступа на резиденцию великого князя Константина Бельведер, с него началось

восстание, один из подхорунжих воскликнул: "А слово стало плотью, а Валленрод —

Бельведером". Спрашивали — почему среди сражающихся нет автора „Валленрода"?

Слушая эти рассказы, Мицкевич сознавал огромную ответственность за свою поэзию, ибо

она могла разжечь пожар, обладала силой динамита и заклятий библейских пророков. И

сам он сознавал себя пророком, которого не было среди откликнувшегося на его призыв

народа.

Он опять начал писать. Это были безыскусственные, как солдатская песня, стихотворения

„Привал" и „Смерть полковника", а также „Редут Ордона" — полное эпического размаха

описание битвы, в котором наиболее драматические, кульминационные моменты

переданы с подлинно новаторским мастерством.

После окончательного подавления восстания дальнейшее пребывание в Познани теряло

всякий смысл. Мицкевич вернулся в Дрезден. Его мучило сознание вины, необходимость

чем-то ее искупить.

Население немецких городов сочувственно встречало группы польских беженцев.

Организовывались комитеты по оказанию им помощи, поляков приглашали в частные

дома, городские власти устраивали в их честь приемы, польская тематика была популярна

в стихах и песнях современных поэтов. Беженцы устремлялись во Францию, веря, что там

в любой момент поднимется новая волна борьбы за свободу, что им будет дано

участвовать в борьбе с тиранами и близок час их возвращения на освобожденную родину.

Именно этой весной, в Дрездене, Мицкевич поверил в будущую победу народов и в то,

что эта победа не будет делом выдающейся личности, одинокого героя, воплощенного в

Конраде Валленроде, и даже не будет результатом борьбы одного лишь народа. Он думал

о процессе филаретов, восстании декабристов, жарких июльских днях 1830 года во

Франции, об обретении независимости Бельгией, Лионском бунте ткачей в ноябре 1831

года и все более убеждался в том, что к свободе стремились народы всего мира, верил,

что эта борьба когда-нибудь завершится победой.

„Быть может, именно наш народ, — писал он Лелевелю, — призван гласить народам

евангелие патриотизма, морали и веры, презрения к корысти — единственному девизу

современной политики..."

Глубокий кризис завершается полосой вдохновения; над его головой, по выражению

самого Мицкевича, „разверзлась бездна поэзии". В невероятно короткое время он пишет

III часть „Дзядов".

В ней поэт возвращается к событиям восьмилетней давности. Подавляющее большинство

их участников были еще живы, в поэме они названы своими именами. Келья

Базилианского монастыря, ночные встречи заключенных филаретов, варшавский салон, в

котором наряду с людьми, основывавшими свое благополучие на милостях царского

двора, наряду с литераторами, трактовавшими о канонах поэтики классицизма, группа

молодежи переговаривается о трагедии арестованных заговорщиков: „Почему вы не

желаете писать об этом, господа?" Сенатор Новосильцев окружен толпой людей без чести

и совести...

В литературе не было ничего похожего на эту историческую драму, в основе которой

были столь недавние события. Переживания виленских студентов и гимназистов во время

процесса филаретов воспроизведены с точностью до малейших деталей, а в свете

позднейшей катастрофы 1831 года судьба героев воспринимается как символ судьбы

целого поколения, обреченного на гонения, ссылки, насильственную русификацию.

Процесс филаретов был прологом того, что стало позднее уделом тысяч и поэтому III

часть „Дзядов" неизбежно ассоциируется с трагедией национального восстания 1831 года.

Поэтическое изображение национальной катастрофы у Мицкевича, несмотря на все,

проникнуто надеждой, непоколебимой уверенностью в несокрушимую мощь народа,

„внутренний жар которого и сто лет не остудят", верой в особую миссию Польши и ее

окончательное будущее воскресение.

В ночь поминовения умерших, таинственную ночь „дзядов", одинокий поэт пишет на

стене своей тюремной кельи в Базилианском монастыре: „1 ноября 1823 года умер

Густав. 1 ноября 1823 года родился Конрад". Эта надпись символизирует

перевоплощение Густава из IV части „Дзядов". Одинокий трагический бунтарь

принимает теперь имя Конрада, имя героя „Валленрода", активного борца за счастье

народа. Эта символическая замена имен означает выход из порочного круга

индивидуализма. Конрад — поэт, больше того, он — пророк и духовный руководитель

своего народа.

Ночью в келье Конрада собирается группа его товарищей-узников. Одного из них возили

на следствие в город. Он делится последней новостью:

— в Сибирь кибиток двадцать пять погнали.

Вывезли закованными в кандалы юношей, товарищей и родственников заключенных в

Базилианском монастыре филаретов. Рассказ свидетеля потрясает собравшихся; они

хотели побыть вместе, попеть, забыть о своем положении. Но разговор постоянно

возвращается к ожидающему их процессу, допросам, самоубийству одного из

обвиняемых. И юные узники, не желая поддаться унынию, поют песни. Последним —

Конрад. Его песня преисполнена такой ненависти и жажды мести, что ужасает

товарищей. Оставшись один в своей камере, Конрад произносит свой знаменитый

богоборческий монолог. Еще раз Мицкевич противопоставляет в нем бунт одинокого

героя, но на сей раз не против бездушного света, а против бога, допускающего зло:

Я не один под братским небосводом,

Я братством на земле с великим слит народом,

Есть войско у меня, чтобы вести войну.

И если богохульствовать начну,

Страшней, чем сатана, противником я стану:

Он дрался на умах, я буду — на сердцах.

Ведь я любил, страдал, я ведал боль и страх.

Не ты ли в сердце мне нанес когда-то рану?

Ты отнял счастье то, что сам же подарил.

Но кровью собственной я руки обагрил, —

Я не хотел с тобой сразиться.*

Словами своего героя Мицкевич ставит здесь во весь рост вопрос: как сочетать идею о

справедливости и милосердии господнем с царящим в мире злом. Терзаемый сомнениями

Конрад богохульствует:

Я крикну: не отец вселенной ты, а...

Голос дьявола:

Царь!

Конрад „шатается, падает", над ним увивается рой гротескных духов, их отгоняет

появление смиренного монаха ксендза Петра.

Ксендз Петр борется также и за другую душу, близкую отчаяния — юного узника,

который, впрочем, ни разу не появляется на сцене. О нем мы узнаем от монаха, от

Новосильцева и его подручных, от старой матери, пытающейся спасти сына. Ксендз Петр

старается проникнуть в тюрьму, чтобы нести ему помощь и утешение. Ибо величайший

грех человека — это сомнение и отчаяние. Как Конраду — взбунтовавшемуся Прометею,

так и юному Роллисону, избитому в тюрьме до полусмерти, неведомы тайные пути

Провидения. Они раскрываются смиренному монаху.

„Видение" ксендза Петра начинается словами, напоминающими библейское предание об

избиении младенцев:

Се лютый Ирод встал и жезл кровавый свой

Простер над Польшей молодой

(...)

Ужели не спасешь невинных, вседержатель,

И с корнем истребить позволишь самый род?

В „Видении" последовательно проводится параллель между судьбой Польши и

библейским преданием о суде над Иисусом Христом и его распятии. Но после

мученической смерти должно наступить воскресение. Таковы источники польского

мессианизма: польский народ принял муку ради свободы народов, как Христос во

спасение человечества. Ксендзу Петру видится торжество воскресения и приход некоего

таинственного мужа, „наместника свободы на земле"; мы догадываемся, что речь идет о

Конраде, которому прощаются грехи гордости и сомнения за то, что он "любил народ,

любил много, любил многих".

Драматические сцены III части „Дзядов" — это страстное обвинение царской России. Но

деление героев на преследователей и жертвы произвола Мицкевич не отождествляет с

противопоставлением поляков — русским. Наряду с пособниками Новосильцева

показаны, быть может, еще более гнусные, типы польских предателей. В группу польских

патриотов он вводит декабриста Бестужева. Свое отношение к России Мицкевич еще

отчетливее представил в так называемом Отрывке III части „Дзядов", написанном в

форме поэтического дневника путешествия и посвященном „русским друзьям". Он

показал здесь противоречивые черты огромной страны: царский деспотизм, опирающийся

на продажную касту чиновников, непробужденные народные массы и сознательных

бунтарей. У памятника Петру I стоят, укрывшись под одним плащем, „...гонимый

царским произволом, сын Запада" и „...русский, вольности певец..." —

Царь Петр коня не укротил уздой.

Во весь опор летит скакун литой,

Толпа людей, куда-то буйно рвется,

Сметает все, не зная где предел.

Одним прыжком на край скалы взлетел,

Вот-вот он рухнет вниз и разобьется.

Но век прошел — стоит он, как стоял.

Так водопад из недр гранитных скал

Исторгнется и, скованный морозом,

Висит над бездной, обратившись в лед.

Но если солнце вольности блеснет

И с запада весна придет к России —

Что станет с водопадом тирании? *

Эти слова вложены в уста русского поэта. Литературоведы видят в нем черты Пушкина и

Рылеева. Неважно, кто был прообразом, его можно считать просто символом всех тех

русских — великих патриотов и свободолюбцев, с которыми польский поэт столкнулся в

Петербурге и Москве. К ним он обращается в стихотворении, замыкающем III часть

„Дзядов":

------------------------------------

* Перевод В. Левика.

------------------------------------

И голос мой вы все узнаете тогда:

В оковах ползал я змеей у ног тирана,

Но, сердце, полное печали и стыда,

Как чистый голубь вам вверял я без обмана.

Теперь всю боль и желчь, всю горечь дум моих

Спешу я вылить в мир из этой скорбной чаши.

Слезами родины пускай язвит мой стих,

Пусть, разъедая, жжет — не вас, но цепи ваши.*

Только в Париже можно было в то время издать III часть „Дзядов". Направляясь в этот

столь нелюбимый со времени первого в нем пребывания город, Мицкевич не думал, что

ему будет суждено прожить в нем с небольшими перерывами почти до конца жизни.

Сразу же по прибытии в Париж Мицкевич с головой ушел в политическую жизнь

польской эмиграции. Вначале он сотрудничал со своим бывшим профессором по

Виленскому университету Иоахимом Лелевелем, возглавлявшим Польский

национальный комитет. Но через несколько месяцев власти выслали Лелевеля из

Франции, обеспокоенные его контактами с левыми кругами. Впрочем, судьба Польского

комитета была предрешена еще и по другой причине: его деятельность парализовали

внутренние эмигрантские распри.

Среди польских эмигрантов, оказавшихся во Франции после восстания 1830 года,

бесспорно, преобладали честные и наиболее активные патриоты; среди них были

крупные политические и общественные деятели, талантливые писатели, прогрессивные

мыслители, видные военные. Но, как всякую политическую эмиграцию, ее раздирали

внутренние споры, взаимные обвинения в том, кто несет вину за неудачу восстания.

Наиболее правое, аристократическое крыло эмиграции связывало свои надежды на

восстановление Речи Посполитой с дипломатической деятельностью, тщетность которой

Мицкевич понял уже во время своего первого пребывания в столице Франции.

Радикальные группы эмигрантов, обвиняли аристократов в том, что они не сумели

вовремя отречься от своих сословных привилегий и тем самым привлечь к восстанию

широкие народные массы. Правильность этого взгляда подтвердила история. В этих

прогрессивных кругах эмиграции вырабатывалась новая политическая мысль, но этот

процесс сопровождался бесчисленными спорами и распрями. Мицкевич, глубоко

веривший в особую миссию польского народа, считал, что эмиграция призвана сыграть

роль авангарда в общей борьбе за свободу, против деспотизма. Эта мысль лежит в основе

его написанной библейским стилем политической брошюры „Книги польского народа и

польского пилигримства":

„Не препирайтесь о ваших заслугах и вашем первенстве... Вы в вашем пилигримстве на

чужбине, как избранный богом народ в пустыне... Некоторые из вас ведут споры об

аристократии и демократии и о других ветхозааетных вещах; эти братья ваши

заблуждаются, как первые христиане, спорившие об обрядах обрезания и омовения рук...

Но народы будут спасены не ветхим заветом, а заслугами народа-страдальца и крещены

во имя бога и свободы".

Эмигрантские распри глубоко удручали Мицкевича. Он видел только один путь к

освобождению Польши — в общей борьбе народов за свободу, прежде всего, в борьбе

против царизма — оплота деспотизма в Европе. Молитвой о ниспослании „всеобщей

войны за свободу народов" кончается последний раздел „Книг польского народа и

польского пилигримства".

Изданные в Париже III часть „Дзядов", „Книги пилигримства", стихотворения Мицкевича

проникали в Польшу и находили горячий отклик, они пробуждали патриотизм,

поддерживали надежду. Среди эмиграции его произведения воспринимались по-разному,

особенно „Книги пилигримства". Мицкевич не примкнул ни к одной из эмигрантских

партий. Он часто подвергался злобным нападкам. Признание он снискал скорее у

иностранцев. Большой популярностью пользовались „Книги", сразу же переведенные на

французский, английский и немецкий языки, особенно во французском переводе ученика

Ламенне — Шарля Монталамбера, который снабдил его также восторженным

предисловием. Несмотря на все нападки, Мицкевич продолжал публицистическую

деятельность на страницах издававшегося в Париже журнала „Польский пилигрим".

Вместе с Монталамбером он намеревался издавать на французском языке газету,

посвященную делу освобождения народов. Победило, однако, мнение других польских

эмигрантов, считавших, что в ней должна преобладать прежде всего польская

проблематика. Свою мысль Мицкевич осуществит только через несколько лет, приступив

к изданию „Трибуны народов".

Проходили месяцы неутомимой публицистической и общественной работы, постоянных

хлопот об облегчении участи польских эмигрантов, и одновременно росло чувство

бессилия и разочарования. Национально-освободительное движение, потрясшее Европу в

1830 году, шло на убыль. В Европе начался период стабилизации. Именно в 1832—1834

годах — период первоначальных надежд и последовавшего затем разочарования —

Мицкевич пишет свое бессмертное творение „Пан Тадеуш или последний наезд на Литву.

Шляхетская история 1811—1812 годов в двенадцати книгах, стихами".

Работая над „Паном Тадеушем", Мицкевич мысленно возвращался в св

ои родные места, куда, в этом он был уверен, ему нескоро, а быть может, уже никогда не

суждено было вернуться. Он вспоминал „весну великих надежд", вызванных походом

Наполеона на Россию, немногие месяцы свободы, пережитые четырнадцатилетним

подростком, который не понимал конфликта между „французской" и „русской

ориентацией", раздиравшего польское общество. В эпилоге поэт с волнующей простотой

сам объясняет неожиданный отход от современной тематики после III части „Дзядов" и

„Книг пилигримства":

Об этом всем на улицах парижских

Мечтал я среди лжи, обманов низких,

Утраченных надежд, проклятий, споров,

И сожалений поздних и укоров!

(...)

Хотел бы малой птицей пролететь я

Те бури, грозы, ливни, лихолетье,

Искать погоды, веющей прохладой,

И детство — светлый домик за оградой...

Одно лишь счастье нам дала чужбина —

Сидеть порой с друзьями у камина

И, запершись от суеты и шума,

К счастливым временам вернуться думой,

К отчизне милой, юности невинной...

Зато о крови, лившейся рекою,

О Польше, раздираемой тоскою,

О славе, что еще не отгремела, —

О них помыслить и душа не смела!...

Под тяжестью народного удела,

Пред родиной, распятой в крестной муке,

И мужество заламывает руки.

(...)

Ах! чьи уста похвастаться готовы,

Что ими найдено такое слово,

Которое рассеет мрак суровый,

С души подымет каменное бремя,

Глаза раскроет, что сковало время,

И слезы, наконец, польются снова?

Бека пройдут, пока найдется слово!

Нигде не жданные, что мы встречали?

Во всей вселенной — лишь одни печали,

Но сохранился в мире край, однако,

В котором счастье есть и для поляка,

Край детских лет...

О великом творении Мицкевича будут написаны многие тома ученых исследований.

Нелегко найти определение этому внешне столь безыскусному произведению. Его

реализм, удивительно яркое изображение шляхетской среды со всей ее косностью,

провинциальностью, радушием и склонностью к сутяжничеству, горячим, хотя и

ограниченным патриотизмом, пронизывающая всю поэму беспредельная тоска по родине;

широкая панорама нравов, любовное воспроизведение быта и, наконец, мягкий юмор —

вот элементы этого самого светлого произведения во всей польской литературе.

Описанию своего „края детских лет" — холмистого края новогрудских окрестностей,

покоящегося под сводом безоблачного летнего неба, его обитателей, запомнившихся

поэту с дней юности, их быта, образа мышления и речи — неотступно сопутствует добрая

улыбка, вызванная воспоминанием о безвозвратно минувшем прошлом. В „Пане

Тадеуше" Мицкевич многократно противопоставляет романтическую иллюзию реальной

действительности, раскрывая красоту жизненной правды. К этому противопоставлению

идеала жизни все сильнее примешивается оттенок трагизма, горького опыта, обманутых

надежд. В сюжетной основе „шляхетской истории" лежит, вначале слегка намеченная, а

затем выдвигающаяся на первый план история заговора, организованного

наполеоновским эмиссаром ксендзом Робаком. Этот заговор призван подготовить

восстание в Литве, ускорить ее присоединение к польским землям в момент начала войны

Наполеона против России. И вот акция ксендза Робака внезапно превращается чуть ли не

в фарс, когда захолустная шляхта, подготовленная его агитацией к вооруженному

выступлению, устраивает наезд на усадьбу в Соплицове в порядке традиционных

соседских распрей. Так рушатся дальновидные планы Робака. Вызванный на помощь

отряд русских войск усмиряет разбушевавшуюся шляхту. Но последние главы поэмы

опять преисполнены безмятежного оптимизма: встреча польских войск, идущих с

Наполеоном в поход на Север, а среди них незадачливые участники наезда на Соплицово;

шумный пир в честь польских генералов, примирение враждующих соседей и

завершающий все полонез при лучах заходящего солнца. И ни одного намека на близкий

трагический исход, на крушение надежд жестокой зимой 1812 года.

Мицкевич до конца не развеял иллюзии. И только в Эпилоге... но Эпилог никогда не был

издан при жизни поэта, а увидел свет лишь позже, по сохранившейся рукописи. Быть

может, Мицкевич счел излишним поставить точки над „и"; первые читатели „Пана

Тадеуша" по собственному опыту знали продолжение эпопеи, историю московской

кампании и следующих двадцати лет.

Он описывал мир, отошедший в прошлое. Поэтому ожесточение уступило место грусти, и

острие сатиры притупил беззлобный юмор. Но один образ возвышается над всеми

другими героями поэмы, над массой традиционной шляхты, целиком коренящейся в

XVIII веке, это — бывший преступник и убийца Яцек Соплица, искупающий грехи в

монашеской рясе под унизительным прозвищем Робака („робак" — червяк). Ксендз

Робак, несомненно, выдающаяся личность, однако герой, коренным образом

отличающийся от Конрада из III части „Дзядов". Он не претендует на выполнение какой-

либо особой миссии, он не сознает и не дает другим ощутить свою исключительность.

Самопожертвование Робака бесполезно, он погибает в бессмысленной шляхетской

авантюре, разрушившей все его многолетние усилия и надежды. Правда, в последних

строфах поэмы его надежды как будто сбываются, но только на страницах „Пана

Тадеуша". Читатель ведь знает дальнейший ход исторических событий, и тем не менее,

закрывая книгу, он поддается магической силе поэзии, и подлинный финал, написанный

историей, кажется ему менее реальным, чем оптимистическое окончание поэмы,

преисполненное несокрушимой веры в торжество справедливости.

Польские эмигранты, современники Мицкевича, воспринимали „Пана Тадеуша" как

томимые тоской по родине изгнанники. Он переносил их на родину; жители Литвы,

Великополыни и Мазовии видели в Соплицове свой собственный, потерянный,

запомнившийся с детских лет отчий дом. Их умиляли описания знакомого быта,

шляхетских собраний, пиров, охоты, картины пажитей и лесов, тенистых прудов,

постоялых дворов у дороги. Казалось, Мицкевич несколько снизил высокий полет своей

поэзии, описывая людей, ничем не примечательных, заурядных, посвящая свой талант не

только описаниям шляхетских усадеб и селений, но даже способов варки хорошего кофе

и приготовления охотничьей солянки. Простота поэмы, ее обыденность некоторых даже

смущала. Не все и не сразу угадали в этой видимой простоте вершину поэтического

совершенства, в ее жизненном реализме — подлинную поэзию. Следующие поколения

читателей уже лучше поймут многозначность, многоплановость и неисчерпаемое

богатство этого шедевра, хотя и среди первых читателей были люди, понимавшие, что

Мицкевич создал национальную эпопею. Станислав Ворцелль, видный представитель

наиболее левого крыла эмиграции, писал по прочтении „Пана Тадеуша":

„Это — надгробный камень, положенный рукою гения, на нашей старой Польше; он

показывает очам сыновей такой яркий образ их Матери-покойницы, что они читают в нем

не только всю ее душу, но узнают и живые ее черты, переданные его им же самим..."

Величие „Пана Тадеуша" безошибочно осознал Юлиуш Словацкий, наряду с Мицкевичем

крупнейший польский романтический поэт, всегда находившийся в оппозиции к автору

„Дзядов". Но именно он в гениально сжатых строках передал сущность переживания,

какое дает чтение „Пана Тадеуша": „...перед этой поэмой рушатся престолы темного

царства..."

Романтические поэты стремились соединить поэзию с жизнью народа. Мицкевич

осуществил это стремление в самом буквальном смысле. Его поэзия стала формой, в

которой народ, лишенный условий нормального развития, проявлял свое существование.

Она стала также неиссякаемым источником, питавшим национальное сознание народа.

Поколениям поляков суждено было выстоять в „бою без славы", поле которого — „ров

уединенный", а „в память побежденному поставят не крест, но виселицу над могилой".

Надежда на возрождение народа, с такой силой выраженная в III части „Дзядов",

помогала в самых безнадежных моментах истории народа, когда не могли помочь

никакие рациональные доводы. Поэзия Мицкевича в восприятии польских читателей

всегда выдерживает испытание временем. Это относится, прежде всего, к вершинам его

творчества — „Дзядам" и „Пану Тадеушу".

Впрочем, восприятие III части „Дзядов" подвергалось на протяжении времени разным

изменениям. После обретения независимости в 1918 году она ценилась, прежде всего, как

драматическое произведение исключительных зрелищных достоинств, как высшее

достижение национальной драматургии, тогда как ее общественное звучание находило

значительно более слабый отклик в сознании того поколения. История мученичества

народа стала историческим воспоминанием, а идея избранного народа вызывала

смущение. Вот что писал на эту тему современный польский поэт Юлиан Пшибось:

„Третья часть „Дзядов", особенно стихотворение Матери-польке, вызывали, как я это

хорошо помню из довоенных разговоров, досадное смущение".

Во время последней войны „Дзяды" вновь стали оружием и источником вдохновения в

борьбе.

„Я помню, — пишет Пшибось, — ночь в годовщину рождения поэта, когда я в кругу

близких читал отрывки из "Дзядов" и стихотворение „Матери-польке". От этих

трагических строк, с беспощадностью молнии озаряющих жестокую правду, бьет сила,

звучит непоколебимая воля к победе. Сила обреченных и героев...

...Сегодня нас отталкивает „литературщина"; любая попытка художественного

изображения ада, который был ужаснее последних кругов дантова ада, кажется нам чем-

то непристойным, ибо уже одно бесстрастное перечисление фактов подавляет своей

чудовищностью. Когда-нибудь писатели должны будут рассчитаться со всей

проблематикой минувшей войны, со всеми ужасами убиения человека, должны будут

дать зримый образ этой войны.

Где найти такие слова, чей голос имел бы силу, способную „тронуть мраморную глыбу?"

Голос того, кто заключил трагедию своего народа в такой совершенной и суровой форме,

что правда страданий и унижения народа сто лет спустя нашла свое чудовищное

подтверждение в годы немецкой оккупации. Суровость этого слова, суровость остро

отточенного меча учит рассекать самые страшные, гноящиеся раны, очищать их до кости.

Сегодня польские поэты и писатели, бессильные перед лицом своего ужасного опыта,

обращаются к выверенным во веки вечные словам Мицкевича, находят в них

непоколебимую силу совести, находят правду, а не художественный вымысел".

Эти слова Пшибось писал в первые месяцы после войны, имея перед глазами весь ужас

пережитых лет оккупации и открывая новую, адекватную действительности актуальность

поэзии Мицкевича. Трудно было выразить это лучше.

А как воспринимается "Пан Тадеуш" современным читателем? Он находит одинаково

живой отклик в дни бедствий, как и в мирное, спокойное время. „Пан Тадеуш" доступен

любому возрасту, хотя его глубокую жизненную мудрость, мягкую иронию, тоску по

безвозвратно минувшему прошлому полностью можно оценить лишь в более зрелом

возрасте. Основу этой эпопеи, „пронизанной грустью жизни, отходящей в прошлое",

составляет время, воскресшее в воспоминании, которое великодушно возвращает

минувшему его красоту и гармонию, "Пан Тадеуш" — книга прежде всего, для людей

зрелых, память которых уже полна „утраченного времени". Мицкевич вводит их в свой

мир, в свое вновь обретенное время; они входят в него как в увиденный в мечтах

утраченный отчий дом. Это — результат неповторимой народности атмосферы,

специфически польского характера этой поэмы, который так трудно уловить

иностранному читателю.

продолжение книги...

Пилигрим свободы

перейти в оглавление книги...

Мария Дерналович. "Адам Мицкевич"

Издательство "Интерпресс", Варшава, 1981 г.

OCR Biografia.Ru

продолжение книги...

Пилигрим свободы

,, Паном Тадеушем", законченным и изданным в 1834 году, в сущности замыкается

поэтическое творчество Мицкевича. Он от него не совсем отказался: сохранились

наброски дальнейших фрагментов „Дзядов", известно, что он думал о второй части ,,Пана

Тадеуша", но ничего не публиковал и большинство рукописей уничтожил. Почему?

Удовлетворение ли свершенным? Боязнь повторения уже созданного? Ослабление

творческого вдохновения? Быть может. Хотя немногочисленные стихотворения,

избежавшие уничтожения, а, прежде всего, жемчужина лирики Мицкевича — его

лозаннские стихи, убедительно свидетельствуют о том, что талант поэта не только не

померк, но был способен к новым наивысшим взлетам. Причиной его отхода от поэзии

было, бесспорно, усиливавшееся отрицание собственного творчества. Требования, какие

он вменял поэзии, превышали возможности величайшего гения. Еще в пору работы над

„Паном Тадеушем" у него появились сомнения:

„Я убеждаюсь, что слишком много жил и работал только для света, ради пустых похвал и

мелких целей. Я, пожалуй, никогда уже не возьму в руки пера для безделки. Только то

достойно труда, что может человека исправить или научить мудрости. Возможно, что я

бы „Тадеуша" забросил, но он уже приближается к концу".

Мицкевич стремился к глубокому внутреннему единству поэзии и жизни. Ему претило

любое расхождение между словом и делом. В 1833 г., невзирая на напряженный труд, —

именно тогда создавался „Пан Тадеуш" и были написаны многочисленные статьи для

„Польского пилигрима", перевод байроновского „Гяура" — он хлопотал об издании

стихотворений Стефана Гарчинского, умиравшего от чахотки. Мицкевич, такой

требовательный к собственным и чужим произведениям, восхищался стихами

Гарчинского, видел в них больше достоинств, чем они того заслуживали. В этом

преувеличении играла роль, пожалуй, не только личная дружба. Жизнь Гарчинского

казалась Мицкевичу достойной поэзии. На могильной плите друга он поручил высечь

надпись: „miles... vates... exul..." (солдат, поэт, изгнанник).

„Мне кажется, — писал он другу, — что исторические поэмы и вообще все прежние

формы уже наполовину истлели и что их можно оживить лишь ради утехи читателей.

Подлинная поэзия нашего века, быть может, не родилась еще, видны только признаки ее

приближения. Мы слишком много писали ради забавы и мелочных целей, (...) Мне

кажется, что вернутся такие времена, когда надо будет быть святым, чтобы быть поэтом,

что нужно будет вдохновение свыше для постижения вещей, о которых ничего не может

сказать разум, чтобы пробудить в людях уважение к поэзии, которая слишком долго была

либо актрисой, либо блудницей, либо политической газетой. Эти мысли часто наводят па

меня грусть и едва ли не душевную муку; мне часто мнится, что я, словно Моисей, вижу с

горы обетованную землю поэзии, но сознаю себя недостойным ступить на нее".

Высокие требования, какие он предъявлял поэзии и себе самому, выбивали из его рук

перо. Неудовлетворенный своим творчеством, он ставил выше действие, подвиг. Между

тем всеобщая война за свободу народов не наступила, прежние надежды обращались в

прах. Группа, объединенная вокруг Ламенне, рассеялась, ее идеи были осуждены

церковью. Бывшие последователи Ламенне отреклись от своих революционных идеалов,

он сам долго и настойчиво боролся, в конце концов, отказался от духовного сана,

который препятствовал ему быть народным трибуном. Мицкевич не находил

единомышленников ни в одной из эмигрантских группировок. Правда, к нему относились

с благоговением, как к великому национальному поэту, каждая партия охотно видела бы

его в своих рядах, но он держался от них в стороне, ему претили их нескончаемые

внутренние склоки.

В 1834 году он женился на Целине Шимановской, которую знал еще в Петербурге

молоденькой девушкой. Этот брак, на который он решился совершенно внезапно, желая,

очевидно, восполнить чем-то образовавшуюся в его жизни пустоту, не принес ему

счастья. На свет приходили дети, в дом поэта все чаще заглядывала нужда. Ради

заработка Мицкевич написал на французском языке две драмы из истории Польши; их не

удалось поставить ни в одном из парижских театров, несмотря на старания французских

друзей. Он работал над историей Польши. Эти занятия пригодились ему впоследствии в

его лекциях в Коллеж де Франс.

В этот период сомнений и бездействия он искал ответа на мучившие его проблемы в

мистической литературе. Вместе с небольшой группой близких ему людей он основал

религиозное братство: Общество объединенных братьев, члены которого „собирались,

читали библию, беседовали о путях спасения родины".

В 1839 году Лозаннский университет пригласил Мицкевича читать лекции по римской

литературе. В декрете о его назначении на кафедру о нем говорится как об „одном из

первых поэтических гениев нашего времени, окруженном ореолом европейской славы".

Эта должность обеспечила жизнь Мицкевича и его семьи в материальном отношении.

Пребывание вдалеке от парижской эмиграции было также большим облегчением. Он

полюбил Лозанну. Но благожелательность и гостеприимство швейцарцев не могли

утолить растущую с годами тоску по родине.

,,Я часто тоскую по Литве, и вечно снятся мне Новогрудок и Тугановичи".

Кроме того, его преследовали заботы о семье. Целина Мицкевич с некоторого времени

страдала тяжелым психическим заболеванием. В Лозанне она себя почувствовала лучше,

но в доме поэта не было покоя. Относительно беззаботное пребывание в Швейцарии

длилось не больше года. Это был год, благоприятный для польской поэзии. К Мицкевичу

вернулось вдохновение, и он написал небольшой цикл „лозаннских" стихотворений: „Над

водным простором", „Когда, как труп, сижу я между вами", „Полились мои слезы

лучистые, чистые" — составляющих своего рода лирическую исповедь человека,

перешагнувшего заветную черту и озирающегося на жизнь, стихотворений,

непревзойденных по художественному совершенству, которые он не опубликовал при

жизни: они были изданы только после смерти поэта.

Год спустя Мицкевич возвратился в Париж, несмотря на горячие протесты лозанцев,

желавших задержать у себя профессора, снискавшего большое признание среди

преподавателей и студентов университета. Он вернулся также и вопреки собственному

желанию.

"В Лозанне я в конце пребывания своего был баловнем и правительства и Академии, и

если бы не возобновившаяся болезнь жены и не дети, я бы вспоминал о Лозанне, как о

рае".

Он покидал эту полюбившуюся ему страну из чувства долга: в Париже перед ним

открывалось важное поле деятельности — Коллеж де Франс предлагал ему возглавить

открывшуюся впервые кафедру славянской литературы. Он считал своим долгом принять

это назначение, имея в виду не только интересы родины, но и всех родственных

славянских народов. Впервые представлялась возможность познакомить Западную

Европу с литературой славянских народов. За отсутствием учебных пособий Мицкевич

приступил к огромному и пионерскому труду по составлению цикла лекций для

совершенно незнакомых с предметом слушателей. Тем самым он получил трибуну, с

которой мог проповедовать идеалы свободы и свое понимание истории. Лекции

Мицкевича пользовались огромным успехом, но в то же время вызывали

обеспокоенность французских властей. Среди слушателей в зале находилось немало

агентов тайной полиции. Однако преподавательская работа не могла заполнить жизнь

поэта. Он не мог преодолеть чувства глубокой неудовлетворенности жизнью. Со времени

разгрома польского восстания прошло много лет, но ничто не предвещало перемен в

Европе и нового подъема освободительного движения. В первые годы своего пребывания

в Париже Мицкевич радовался малейшему проблеску надежды, с нетерпением ждал

благоприятных вестей, но все сигналы оказывались ложными или маловажными, и ничто

не могло пошатнуть установленный в Европе порядок. Впрочем, они поступали все реже,

а тоска по родине становилась все мучительнее, и росло чувство бессилия. Эмиграция!

Неужели никогда изгнанникам не дано будет вернуться на родину, неужели им суждено

навсегда остаться на чужбине, среди людей, равнодушных к их судьбе, к судьбе Полыни?

Эмигранты, состарившиеся в бездействии и тоске по родине, собирались в дни

национальных праздников, а также провожая в последний путь друзей по несчастью. От

отчаяния могло спасти только чудо — и Мицкевич жил ожиданием чуда. Его семейная

жизнь становилась все более тяжкой, состояние жены, заболевшей душевным недугом,

ухудшилось, и летом 1841 года Мицкевич отвез ее на продолжительное лечение. Его

терзала мысль о судьбе детей, оставшихся на попечении посторонних людей. Именно

тогда, в самый трагический момент его жизни, появился человек, в котором он увидел

посланника судьбы, пророка, призванного разъяснить смысл национальной трагедии и

наставить на правильный путь.

Это был выходец из Литвы Анджей Товяньский, создатель мистической системы, в

которой элементы христианства переплетались с кабалистикой и идеями Сен-Мартэна

(1743—1803), мистика, с сочинениями которого Мицкевич познакомился, по всей

вероятности, еще в России, в масонских кругах, увлекавшихся идеями таинственного

мыслителя. Товяньский предсказывал наступление эпохи, когда учение Христа начнет

воплощаться в жизнь народов, он утверждал, что эта эпоха уже близка и что ускорить ее

наступление могут духовные усилия избранных.

Товяньский, несомненно, обладал гипнотическими способностями, что позволило ему

увлечь за собой ряд выдающихся представителей польской эмиграции. Мицкевич верил в

Товяньского, особенно после того, как он посоветовал поэту привезти больную жену

обратно домой, и та казалась излеченной от душевной болезни. Это „чудо" утвердило

веру Мицкевича в учение „Наставника". На несколько лет он стал самым преданным его

приверженцем, столпом основанной им сектантской организации.

Нездоровые, неестественные отношения в среде эмигрантов, тщетные надежды на

освобождение родины, чувство бессилия, поиски смысла в страдании — все это

обусловило драматические и бесплодные переживания Мицкевича в те годы. Есть что-то

глубоко трагическое в метаниях гения, погрязшего в душной атмосфере сектантских

интриг и псевдомистических порывов. Поэт мечтал о подвиге — он верил, что путем

внутреннего совершенствования ускорит приближение момента, когда ,,слово станет

плотью", но Товяньский отгораживал горстку своих последователей от внешнего мира.

Великие события, приближение которых он предсказывал, не только не наступали, но все

более отдалялись. Лишь постепенно Мицкевич освобождался от влияния „Учителя" и

только в 1846 году разошелся с ним окончательно, основав собственный кружок. Ярость

Товяньского не имела границ.

„Адам хуже царя Николая... я охотно дам сжечь свою левую руку, лишь бы фурии

преследовали сегодня Адама..."

Но от злого очарования „товяньщиной" Мицкевич навсегда освободился под влиянием

политических событий, открывавших перед ним перспективы конкретной деятельности.

Это был год 1848, год новых революционных потрясений в Европе, эпоха „Весны

народов".

Февральская революция в Париже смела с престола Орлеанскую династию.

Освободительное движение охватило большинство европейских стран, сильнее всего

земли Австро-Венгрии — второго после царской России оплота абсолютизма в Европе. В

ее состав входило много разных народов, в том числе славянских — чехов и словаков,

сербов, хорватов, значительная часть Польши. Когда в Италии началась борьба за

освобождение северных провинций от австрийского ига, Мицкевич в лихорадочной

спешке едет из Франции в Италию, чтобы там организовать польский легион. Война

против Австрии — это война за свободу народов, против деспотизма, это путь к

освобождению, по крайней мере, одной части Польши. В письме членам Временного

правительства Ломбардии Мицкевич излагает задачи организуемого им польского

легиона:

„...непосредственной целью поляков, действующих в Италии, должно быть отторжение

славянских элементов от австрийской армии. (...) Большая часть австрийских войск,

вторгшихся в Италию в феврале месяце, была набрана из славянских провинций. (...) Мы

предлагаем вам, господа члены Временного правительства Ломбардии, разрешить и

отдать распоряжение о формировании слявянских легионов, начиная с формирования

первого польского легиона. (...) Он будет использован только в войне против Австрии и

союзных с Австрией государств. Ни в коем случае он не будет использован ни внутри

страны против итальянского населения, ни вовне — против Французской республики. (...)

Легион перестанет составлять часть итальянской армии с момента, когда будет призван

национальным польским правительством на службу Польше".

В идейной программе легиона Мицкевич провозглашает свободу слова и

вероисповедания, равенство всех граждан перед государством, равноправие женщин,

братство славянских народов. Забывая о судьбе, постигшей Ламенне, он пытался

заручиться поддержкой папы римского Пия IX, пользовавшегося репутацией „либерала".

На аудиенции у папы Мицкевич в резком тоне потребовал от него поддержать своим

авторитетом освободительное движение народов. По рассказам свидетелей, папа

несколько раз прерывал его: „Тише, тише, сын мой!", Мицкевич же, разгорячившись,

крикнул:

,,3най, что дух божий живет ныне в блузах французских рабочих!".

С полным пониманием отнесся к планам Мицкевича великий борец за свободу Италии

Джузеппе Мадзини. Он издавна был поклонником польского поэта, теперь представилась

возможность личной встречи. Два дня спустя по прибытии Мицкевича в Милан Мадзини

написал ему:

„Брат, разреши назвать тебя этим именем. Меня не объединяет с тобой братство по

гению, но я чувствую братство стремлений, надежд и веры в крестовый поход

человечества и моей родины, которая, будучи его частью и ради него, стремится к

великим целям братства..."

Создав зачатки польского легиона, Мицкевич возвращается во Францию, чтобы заняться

вербовкой добровольцев в его ряды среди эмигрантов и собрать необходимые

материальные средства. Легион идет на фронт и участвует в боях до конца, то есть до

победы контрреволюционных сил в 1849 году. В марте этого года в Париже выходят

первые номера газеты на французском языке „Трибуна народов". Его сотрудниками были

представители разных прогрессивных направлений и разных народов; французы, поляки,

итальянцы, русские, среди них был бельгиец, испанец и чилиец. В статье „Наша

программа" Мицкевич писал:

„Мы создаем народный европейский орган „Трибуну народов". Полные решимости

провозглашать и защищать права Франции, поскольку они соответствуют интересам

народного дела в Европе, мы призываем все народы взойти на эту трибуну со своим

свободным словом... мы всегда будем на стороне тех, кто, храня верность прогрессивным

стремлениям масс, будут работать над созиданием социального государства,

отвечающего современным потребностям народа".

..Положение в Европе таково, что отныне ни один народ не может идти по пути прогресса

обособленно, нe обрекая себя на гибель и не вредя общему делу".

На страницах „Трибуны народов" было опубликовано около сотни статей Мицкевича. В

них он разоблачал политику реакции, объединившейся во всем мире для подавления

свободы, писал о необходимости общей борьбы народов, обличал буржуазию,

надевающую иной раз маску прогресса, а в действительности всегда жестоко

эксплуатирующую трудящиеся массы рабочих и крестьян, в которых Мицкевич видел

подлинную силу Франции и других стран. Статьи Мицкевича в „Трибуне народов" —

наглядное свидетельство кристаллизации его общественных идей. Мицкевич был по

своим взглядам близок тогдашним социалистическим группировкам, в чем он, впрочем,

сам признавался в своих статьях. Его отдаляла от социалистов только его

„наполеоновская ориентация" ожившая после выбора президентом Франции племянника

Наполеона. Мицкевич хотел видеть в Луи Наполеоне продолжателя Наполеона I, кумира

своей молодости, которого он считал проводником идей французской революции и

покровителем национально-освободительных движений в Европе. Этим Мицкевич

отталкивал от себя некоторых революционеров, особенно русских, о чем рассказывает

Александр Герцен в своих воспоминаниях „Былое и думы".

„Трибуна народов" прекратила свое существование в ноябре 1849 года. „Весна народов"

была подавлена очередной волной реакции. Два года спустя Луи Наполеон провозгласил

себя императором Франции. Мицкевич с трудом изживал свое доверие к нему —

трогательный пример наивности гениального человека, в котором поэт всегда брал верх

над политиком. Он поддерживал в себе это доверие даже тогда, когда в высших учебных

заведениях были уволены политически неблагонадежные профессора, в том числе друзья

Мицкевича — выдающийся историк Жюль Мишле и философ-поэт Эдгар Кине. В конце

концов и Мицкевич был уволен с кафедры Коллеж де Франс, где он, впрочем, уже

несколько лет не имел права читать лекции и получал только половину жалования. Поэту,

обремененному многочиеденным семейством, грозила крайняя нужда. Тогда друзья

выхлопотали для него скромное место в библиотеке Арсенала.

На фотографии Мицкевича того времени мы видим преждевременно состарившегося,

седого мужчину с выражением смертельной усталости на лице. Это лицо человека,

который никогда не щадил своих сил и жил в постоянном напряжении. В самом деле, в

течение всей своей жизни Мицкевич в любой момент готов был перечеркнуть все свои

планы и взять на себя самую трудную задачу, если он видел в ней возможность служить

делу свободы своего народа и народов Европы. Свои личные невзгоды он считал не

стоящими внимания перед лицом общих бедствий. Поэт, пользовавшийся мировой

славой, он всю жизнь терпит нужду. Боготворимый миллионами людей, он одновременно

со всех сторон подвергался злым нападкам: ретроградами как непоколебимый борец за

свободу, левыми — за свой мистицизм, церковниками — как чуть ли не вероотступник...

И все же достаточно было проблеска надежды, чтобы Мицкевич вновь активно

включился в борьбу. В 1853 году началась русско-турецкая война. Часть польской

эмиграции усмотрела в ней возможность вооруженного выступления против царизма.

Поляк Михал Чайковский организовывал отряды так называемых „оттоманских казаков",

входившие в состав турецкой армии. Мицкевич немедленно собрался в Константинополь.

Болезнь Целины, скончавшейся в начале 1855 года, и отсутствие средств несколько

задержали его отъезд. Поэт прибыл в Константинополь лишь в сентябре. Здесь он опять

оказался вовлеченным во внутренние споры эмигрантов; правые группировки хотели

формировать польский легион при английских войсках, воевавших на стороне Турции;

Мицкевичу, делавшему ставку на отряды Чайковского, носившие более демократический

характер, всячески препятствовали. Не смущало его и то обстоятельство, что Чайковский

перешел в мусульманскую веру.

„Я нашел Садика (то есть Чайковского), преисполненного все тех же чувств к Польше,

знакомых мне. Все окружающие его придерживаются тех же убеждений, - писал

Мицкевич в Париж.

С юношеским жаром он начал сотрудничать с Чайковским.

Скоропостижная, внезапная смерть пресекла его деятельность. По всей вероятности,

Мицкевич заразился свирепствовавшей в то время в Турции холерой, хотя долгое время

ходили, никогда, впрочем, не проверенные, слухи о том, что он был отравлен.

Вынос тела скончавшегося в Константинополе поэта вылился в настоящую

демонстрацию: в глухом молчании шли за его гробом представители разных народов.

Один из очевидцев позднее вспоминал:

„Нам казалось, что собрались одни поляки. Но это была ошибка. За нами, словно река,

плыла толпа людей с черными тюрбанами на головах, толпа необозримая. Люди шли

молча, храня скорбное молчание, разделяя наше горе и печаль... Я видел сербов,

далматинцев, албанцев, греков, итальянцев; больше всего было болгар".

Тело Мицкевича было перевезено во Францию и похоронено на кладбище в Монморанси.

Чем была эта смерть для поляков и на родине, и на чужбине — лучше всего говорят слова

поэта Зигмунта Красинского, написанные на весть о кончине Мицкевича:

„Он был для людей моего поколения и медом, и молоком, и желчью, и кровью сердечной,

мы все — от него..."

В 1890 году прах поэта был перевезен на родину. Он покоится в Кракове, в склепе

кафедрального собора Вавельского замка, рядом с гробницами польских королей.

продолжение книги...

Живой Мицкевич

Два года спустя после того, как Польша вновь обрела независимость, 18 декабря 1920

года, Сейм принял решение об издании полного Собрания сочинений Мицкевича. Это

издание не было доведено до конца — помешала вторая мировая война. Было издано

только 8 томов из предусмотренных 16-ти. 5 мая 1945 года, за несколько дней до

капитуляции гитлеровской Германии, Крайова Рада Народова приняла постановление о

Национальном издании сочинений Адама Мицкевича, чтобы открыть доступ к его

произведениям широким массам читателей.

Оба решения весьма знаменательны. В 1920 году перед тогдашними властями Польши

стояли трудные задачи по преодолению наследия эпохи разделов Польши, создания

единой системы управления, школьной системы и т.п. В 1945 году перед народной

Польшей встали задачи намного труднее. Страна подверглась чудовищным разрушениям,

в развалинах лежали города и села, столица представляла собой груду щебня, предстояло

освоить воссоединенные с родиной Западные и Северные земли. Тот факт, что

представительство народа дважды признало одной из первоочередных и насущных задач

издание произведений великого национального поэта, может служить свидетельством

совершенно исключительной роли, какую его творчество сыграло в истории народа.

Творчество Мицкевича — это не только вершина польской поэзии эпохи романтизма; в

нем нашли свое выражение самые благородные, самые прогрессивные традиции народа.

Его поэзия воспитала целые поколения поляков. Во время национального угнетения

распространение произведений Мицкевича грозило тюрьмой и ссылкой. Запрещенные

томики его произведений ходили по рукам, они учили патриотизму и идеалам братства

народов. Французский мыслитель Ренан сказал о Мицкевиче, что в его творениях таятся

„неиссякаемые источники возрождения". В момент, когда народ возрождался к новой

жизни, необходимо было сделать их доступными самым широким народным массам.

Коллектив видных литературоведов подготовил 16-томное издание, охватывающее все

наследие поэта, включая его лекции, речи и переписку. Каждый текст снабжен

подробными примечаниями. Однако прежде чем вышли из печати последние тома,

оказалось, что тираж Национального издания (344 тысячи экземпляров) не в состоянии

удовлетворить огромный спрос читателей. Поэтому в 1955 году, в сотую годовщину

смерти поэта, было выпущено новое издание полумиллионным тиражом, названное

Юбилейным. В нем был использован весь предыдущий опыт, внесены дополнения и

поправки. Оба эти издания стали основой для переизданий, общий тираж которых уже в

1955 году составил три с половиной миллиона экземпляров.

С 1969 года начали выходить в свет тома нового критического издания, которое послужит

основой для переизданий и для исследования творчества Мицкевича. В этом издании

учтены не только тексты, составляющие „канон", но и все черновые наброски и варианты,

от которых поэт впоследствии отказался. Это позволяет проследить весь процесс его

творчества, познать историю создания отдельных произведений.

После войны вернулись на свои места разрушенные гитлеровскими оккупантами

памятники поэту, был открыт музей Мицкевича на восстановленном после войны Рынке

старого города, библиотечные полки заполнились новыми работами о Мицкевиче. Но нет

более убедительного свидетельства жизненности его поэзии, чем тот факт, что

миллионные тиражи его произведений расходятся с молниеносной быстротой и исчезают

с полок книжных магазинов.

Еще при жизни Мицкевича его творчество не было достоянием одного только польского

народа. Мицкевич очень рано приобрел мировую известность. Славянские народы,

прежде всего русские и чехи, знакомились с его произведениями еще при жизни поэта по

многочисленным переводам, причем чаще всего переводились баллады, сонеты и „Конрад

Валленрод". В Западной Европе он прославился прежде всего как автор „Книг польского

народа и польского пилигримства", переведенных сразу же на многие языки. Интерес к

Мицкевичу в западных странах увеличивался по мере нарастания национально-

освободительных движений. Он был автором, воспевшим революционный пафос своей

эпохи, выразителем волнующих эпоху проблем. Этим объясняется большое число

переводов, которые зачастую были по своим художественным достоинствам весьма

далеки от оригинала. Мицкевич — поэт трудный. Воспроизведение на иностранном языке

всех особенностей и художественного совершенства его поэзии — задача исключительно

сложная, требующая от переводчика не только глубокого знания языка Мицкевича и не

только мастерского владения стихом; переводчик должен постичь тайну простоты и

поразительной конкретности — основных элементов его творчества.

Но несмотря на все трудности, не было недостатка в первоклассных переводчиках

Мицкевича, взыскательных, влюбленных в его поэзию. Разные пути приводили к

Мицкевичу людей разных народов и стран. Любопытен в этом отношении пример

русского правоведа и царского сенатора Н. Семенова. Исполняя обязанности прокурора,

он однажды посетил в тюрьме приговоренного к смертной казни польского заговорщика,

дабы узнать последнее желание смертника. Тот попросил об одном: перед смертью он

хотел еще раз почитать Мицкевича. Потрясенный этим, сенатор заинтересовался

произведениями Мицкевича, сделал все, чтобы добиться помилования приговоренного;

мало того, он стал впоследствии известным переводчиком Мицкевича на русский язык.

В каждом поколении поэзия Мицкевича находила горячих поклонников и переводчиков.

С ростом требований к поэтическому переводу предпринимались все новые попытки

сделать поэзию Мицкевича доступной народам мира. И каждое поколение открывало в

его творчестве новые достоинства.

Перефразируя слова Мицкевича о поразительней многогранности таланта великого

русского поэта Пушкина, можно сказать, что ни одному народу не дано иметь больше, чем

одного поэта, творчество которого было бы вершиной и мерилом литературы. Ими были

Данте в Италии, Шекспир в Англии, Пушкин в России, а в Польше — Мицкевич.

Texte de acelaşi autor

Traduceri ale acestui text

0

Comentariile membrilor

> Către M. ... (Poezie)

141588 Titlu text: Biografi

Vizionări: 2534

Biografie- Adam Mickiewicz de Olga Zaicik

proză [ ]

( prefaţă la volumul de poezii în traducerea lui Miron Radu Paraschivescu, Ed. Tineretului,

1959)

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2005-09-19 | | Înscris în bibliotecă de Bejliu Anne-Marie

Inca din timpul vieţii sale, Adam Mickiewicz devenise un simbol. Numele lui, asociat în

permanenţă cu suferinţele şi idealurile poporului polonez, era pronunţat cu veneraţie de

compatrioţi şi cu respect de străini. El reprezenta nădejdile într-un viitor fericit ale Poloniei

împărţite, confirma încrederea nestrămutată a omenirii progresiste în valorile morale ale

poporului polonez, se confunda cu aspiraţiile generoase ale neamului său.Spre sfârşitul vieţii,

Mickiewicz îşi spune socialist, deşi semnificaţia acestei concepţii depăşea posibilitaţile sale de

înţelegere. Anticipa, însă, astfel drumul pe care poporul polonez l-a ales cu hotărâre un secol mai

târziu, cunoscând legile dezvoltării istorice, care, lui, poetului, i-au rămas tăinuite.

Critica burgheză polonă l-a urcat pe Mickiewicz pe un soclu, creând în jurul lui un gol artificial.

Cuvintele de “profet” şi “mesianism” reveneau frecvent în gura acelora care-l glorificau, silindu-

l să vieţuiască în zone cu aer rarefiat, bune doar pentru martiri şi asceţi.

E adevărat că din viaţa lui Mickiewicz n-au lipsit căderile şi înfrângerile, iar opera lui n-a fost

cruţată de confuziile mitice, frecvente la romantici. Dar nu aceste întunecări parţiale

caracterizează pe marele poet şi, oricum, ele nu i-au umbrit opera.

Pe Mickiewicz omul, pe marele patriot si cetăţean, pe făuritorul romantismului polonez şi al

poeziei moderne polone, în general, critica marxistă l-a restituit poporului său şi întregii omeniri

progresiste.

*

S-a născut la 24 decembrie 1798, în satul Zaosie de lângă Nowogrodek, pe meleagurile

îndepărtate ale pământurilor lituane, cum li se spunea pe atunci.

Tatăl poetului, avocat la Nowogrodek, făcuse parte dintre soldaţii lui Kosciuszko şi trecutul

glorios revenea adeseori în istorisirile din casa părintească. Mama sa, Barbara Majewski, s-a

ocupat îndeaproape de educaţia copiilor săi, contribuind în mare măsură la “ copilăria

câmpenească, îngerească”, cum avea să o numească poetul peste ani.

După absolvirea şcolii din Nowogrodek, Mickiewicz urmează cursurile universităţii din Wilno,

la secţiile de literatură şi artă. Oraşul Wilno, în vremea aceea un centru cultural de seamă,

polarizase în jurul universităţii reprezentanţi de frunte ai intelectualităţii polone de pe teritoriile

lituane.Mickiewicz găseşte aici o atmosferă stimulantă. E un mediu în care se dezbat idei în spirit

voltaireian, raţionalist şi ateu- în acelaşi timp un mediu receptiv la tendinţele înnoitoare ce-şi fac

drum în arta şi literatura de peste hotare. Evident, problemele politice sunt în permanenţă la

ordinea zilei. În anul 1817, Mickiewicz înfiinţează cu alţi câţiva colegi aşa- numita societate a

Filomaţilor (Iubitori ai virtuţii), care îşi ia drept deviză cuvintele: Patrie, învăţătură şi virtute.

Pentru a-şi lărgi activitatea în rândurile maselor de studenţi şi a eluda totodată rigorile

supravegherii ţariste, gruparea secretă a Filomaţilor organizează un al doilea cerc, numit al

Filareţilor, de astă dată cu asentimentul forurilor universitare superioare.

Tinerii “ iubitori de virtute “ nu aspiră numai la perfecţiune morală, ci mai mult la răsturnarea

ţarismului şi eliberarea poporului. În maturizarea acestor cercuri conspirative a jucat un rol

deosebit contactul cu “decembristii”.

Mickiewicz este animatorul cercurilor, e pe rând autor al statutelor, orator, ţine prelegeri în

şedinţe secrete sau organizează seri literare, unde- şi afirmă, încă de pe atunci, nu numai calitaţile

poetice, dar şi talentul de a improviza.

Tot în anii studenţiei, Mickiewicz cunoaşte o tânără descendentă a unei familii de nobili Maryla

Wereszczak, care-i insipiră o puternică dragoste romantică însoţită de suferinţă şi dezamăgire,

dar- lucru esenţial- îi trezeşte geniul poetic. Fără să exagerăm rolul episodului dragostei pentru

Maryla, trebuie să recunoaştem că el a fost un prim stimulent, pe care evenimentele ulterioare-

mult mai grave- aveau să-l estompeze.

In micul orăşel Kowno, unde e silit să accepte un post de profesor, acestea fiind condiţiile

impuse de universitatea al cărei bursier fusese, Mikiewicz străbate primele etape ale experienţei

literare şi în 1822-1823, la Wilno, din grija foştilor prieteni Filomaţi, apar primele sale două

volume de versuri, cuprinzând: Balade şi Romanţe, Grázyna şi Străbunii partea a II-a si a IV-a.

Răsunetul lor este larg. Stârnesc entuziasmul nestăvilit al celor dispuşi să recunoască în

Mickiewicz pe înnoitorul poeziei poloneze şi protestele indignate ale spiritelor rigide şi

conservatoare. Dar poetul are prea puţin răgaz să se bucure de prima lui victorie. Un an mai

târziu, un incident, în aparenţă fără importanţă, la un liceu din Wilno, atrage după sine mânia

autorităţilor ţariste, un proces, arestări, în care sunt implicaţi şi Filomaţii. Arestat, Mickiewicz

porneşte laolaltă cu ceilalţi, aşa cum se hotărâse prin sentinţă, spre “guberniile îndepărtate de

Polonia, până când vor obţine autorizaţia de întoarcere în ţinuturile natale”.

O asemenea autorizaţie poetul n-avea să mai obţină niciodată.

Anii petrecuţi la Petersburg, Moscova, Odesa, au o însemnătate covârşitoare pentru evoluţia

ulterioară a lui Mickiewicz.

La Petersburg, Mickiewicz se împrieteneşte cu cei mai de seamă dintre “decembrişti”, care-i

primesc cu braţele deschise pe intelectualii polonezi, admiţându-i la şedinţele lor secrete şi

împărtăşindu-le proiectele revoluţionare. Mickiewicz nu-şi va uita niciodată “prietenii ru;i”,

cărora le va închina, cu pioasă aducere aminte, versuri rămase celebre.

La Odesa, Mickiewicz îşi permite câteva clipe de destindere, după atâtea evenimente foarte

grave.Poetul frecventează înaltele saloane atât de ospitaliere faţă de proscrişii polonezi,

încercând să se amuze şi să uite.

Experienţa poetică, esenţială însă, o reprezintă călătoria în Crimeea, călătorie căreia îi datorăm

celebrele Sonete din Crimeea, apărute împreună cu sonetele închinate Laurei în 1826, la

Moscova.

Aici, la Moscova, ca pretutindeni în Rusia, Mickiewicz şi tovarăşii săi, se bucură de prietenia

intelectualităţii cu aspiraţii revoluţionare. Dintre întâlnirile cele mai importante trebuie

menţionată cea cu marele poet A.S.Puşkin, al cărui “Boris Godunov” stârneşte entuziasmul lui

Mickiewicz. Scurtă vreme după aceea, Puşkin, la rândul său, îşi arată intenţia de a traduce în

limba rusă poemul lui Mickiewicz : “Konrad Wallenrod”, apărut la Petersburg.

Prietenii ruşi îşi dovedesc din nou prezenţa ocrotitoare, mijlocind poetului polonez în 1829

autorizaţia de a părăsi Rusia, unde supravegherea poliţiei ţariste era mai mult decât stânjenitoare.

Mickiewitcz pleacă spre Apus.se opreşte la Weimar spre a aduce omagiul său unuia dintre marii

poeţi ai lumii, care l-a influenţat hotărâtor în anii de formare, lui Goethe. Trecând Alpii, scrie

ultima poezie dedicată Marylei, versuri de o mare intensitate emoţională. Se stabileşte apoi,

pentru scurtă vreme, la Roma, unde îl ajunge vestea războiului din 1830. Poetul pleacă precipitat

la Paris, de aici la Dresda, unde îl întâmpină valul refugiaţilor, care părăsise Polonia după

înfrângerea răscoalei.La Dresda, zguduit de tragica desfăşurare a evenimentelor din ţara sa, pradă

remuşcărilor pentru faptul că n-a participat şi el la răscoală, Mickiewicz e cuprins de un fel de

fervoare poetică pe care o caracterizează, glumind: “Mi s-a spart în cap un vas cu poezie”.

Astfel, literatura polonă se îmbogăţeşte cu partea a III- a din Străbunii, operă remarcabilă prin

originalitatea ei.

In 1832, poetul pribeag, împresurat de griji şi măcinat de dorul patriei, se stabileşte definitiv la

Paris. Îşi caută refugiu în muncă. Desfăşoară o bogată activitate publicistică, traduce, scrie un fel

de îndreptar moral- politic pentru emigranţii polonezi, intitulat: Cărţile poporului şi pelerinajului

polon, preia conducerea ziarului “ Pelerinul polon “, dar mai ales cutreieră cu imaginaţia

meleagurile dragi ale patriei.

Incetul cu încetul, îl cucereşte ideea “ unui poem câmpenesc, … pe care scriindu-l îmi închipui

că mă aflu în Lituania ”. În 1834, Mickiewicz sfârşeşte monumentalul sau “ Pan Tadeusz ”.

Proiectatul poem câmpenesc devenise epopeea naţională a poporului polonez.

După 1834, Mickiewicz- poetul tace aproape cu desăvârşire. Proiectează şi începe o serie de

lucrări ce rămân neterminate, unele în limba franceză. Urmăreşte viaţa emigraţiei poloneze şi,

nemulţumit de intrigile care-o agită, încearcă să influenţeze multiplele grupări şi curente prin

articolele sale polemice. Este hărţuit, întunecat, obsedat de ideea întoarcerii în patrie- idee care

după 1830 se dovedeşte, mai mult ca oricând, o himeră- chinuit de boala soţiei şi de lipsuri

materiale.

Numirea sa, ca profesor de limba latină, la Academia din Lausanne, îi acordă un scurt răstimp de

linişte interioară. Scrie, cu acest prilej, cele câteva poezii pline de emoţie, cunoscute sub numele

de Liricele de la Lausanne. Rechemat, în 1840, la Paris, să preia catedra de literaturi slave de la

Collége de France, Mickiewicz întreprinde o vastă operă de sinteză literară. Cursurile sale,

adevărat tur de orizont al istoriei culturii omeneşti, atrag în mod irezistibil, prin patosul lor, prin

originalitatea şi îndrăzneala ideilor expuse, prin idealurile generoase care-l animă pe vorbitor.

Dar în scurtă vreme, cursurile sunt compromise. Mickiewicz căzuse pradă tówianismului, unul

din multiplele curente utopice şi mistice ale secolului al XIX-lea. Andrzey Tówianski, marele

maestru al acestui curent, îl împinge şi pe Mickiewicz, ca de altfel pe mulţi emigranţi polonezi,

spre o doctrină nebuloasă, în care ideile progresului moral se împletesc cu practici mistice şi cu

idei politice reformiste. Catedra, transformată în amvon al tówianismului şi în tribună politică

antiguvernamentală, determină suspendarea cursului.

Tówianismul intervenise în viaţa lui Mickiewicz într-un moment de gravă depresiune morală.

Îndată ce mijeşte nădejdea unei activităţi reale, practice, în slujba ţării sale, Mickiewicz rupe

definitiv cu experienţele mistice sterile.

Valul revoluţionar al “primăverii” popoarelor îi dă puteri noi. În 1848, îl găsim în Italia,

încercând să creeze o legiune polonă, menită să lupte alături de italieni, “o armată republicană şi

socialistă ”, cum o numeşte poetul.

Mickiewicz se consideră un tribun în acţiune. Străbate Italia oraş după oraş, ţine discursuri

înflăcărate, scrie articole mobilizatoare, are o întrevedere dramatică cu Papa Pius al IX-lea,

întrevedere ce sfârşeşte cu exclamaţia poetului: “Află că astăzi spiritul lui Dumnezeu se află în

salopetele muncitorilor din Paris”. Întors la Paris, Mickiewicz colaborează cu febrilitate la “

Tribune des peuples ” , militând în cele aproape o sută de articole, pe care le publică, pentru

lupta de eliberare naţională a popoarelor, pentru ideea luptei revoluţionare.

Ultimii ani ai vieţii şi-i petrece la Paris, ca personalitate deplin recunoscută, îndeplinind funcţia

de bibliotecar la Biblioteca Arsenalului.

Dar iată ca emigranţii polonezi nutresc noi nădejdi de rezolvare a problemei ţării lor.

Mickiewicz, deodată întinerit, acceptă cu bucurie misiunea de a pleca la Constantinopol pentru a

încerca acolo reînvierea unei armate poloneze.

La 26 octombrie 1855, cel mai mare poet polon mânat, de la un capăt la altul al lumii, de dorinţa

nestrămutată de a fi util patriei sale, moare de holeră la Constantinopol.

Biografia lui Mickiewicz oricât de succint ar fi prezentată relevă o viaţă plină de zbucium şi

suferinţe închinată poporului polon şi strâns împletită cu soarta acestuia.

Către M.

poezie [ ]

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2005-09-25 | | Înscris în bibliotecă de Ionovici Titi

Piei din privire-mi!... te-ascult de îndată,

piei şi din inimă!... inima-ascultă,

piei din memorie!... nu, niciodată,

gândul această poruncă n-ascultă.

Aşa cum un cearcăn de umbră-i mai mare

când ea, de departe, cernită, coboară,

tot astfel făptura-mi, din grea depărtare,

în văl amintirea-ţi cernită-o-nfăşoară.

În orişice loc şi în orişice vreme,

oriunde am râs şi-am glumit împreună,

oriunde cu tine voi fi, nu te teme,

din mine, oriunde-am lăsat o fărâmă.

Când treci prin iatacul pustiu, gânditoare,

şi mâna pe harfă un cânt înfiripă,

te fulgeră gândul: aceeaşi cântare

şi lui i-am cântat-o-n asemenea clipă.

La şah, când ţi-e regele prins la strâmtoare,

îţi spui, deodată, căzută pe gânduri:

la jocul din urmă, aceeaşi mutare...

întocmai aşa erau piesele-n rânduri...

La bal, când veni-va o clipă domoală,

şi tu aştepta-vei un dans ce revine,

căminul zărindu-l, firida cea goală,

gândi-vei: acolo a stat, lângă mine.

Ori, luând vreo carte, în care se-arată

cum Parcele firul nădejdii îl taie,

adânc suspina-vei, pe foaia lasată,

spunându-ţi: povestea lui şi a mea e.

Şi dacă-autorul, prin chin trecându-i,

îi uneşte şi nu-i mai desparte –

stingând lumina, vei cădea pe gânduri:

de ce povestea nu-i reală, ca în carte?

Prin noapte, un fulger va trece, de o clipă,

şi pomul foşni-va, veşted, în grădină,

la geamuri – ciurezul, bătând a sa aripă –

gândi-vei că-i sufletul meu ce suspină.

În orişice loc şi în orişice vreme,

oriunde am râs şi-am glumit împreună,

oriunde cu tine voi fi, nu te teme,

din mine, oriunde-am lăsat o fărâmă.

Furtuna

poezie [ ]

traducere de Miron Radu Paraschivescu, volumul "Mickiewicz", Editura Tineretului,1959

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2005-09-16 | | Înscris în bibliotecă de Bejliu Anne-Marie

Pînze şi cîrmă-s rupte-n vîrtejul ce vuieşte,Voci îngrozite strigă, gem pompele de apă,Parîmele din mînă matrozilor le scapă,Soarele-apune-n sînge, luînd ultima nădejde.

Urlînd triumfă vîntul, iar peste piscu- naltAl apei ridicate de trombele marine,Către vapor, deodată, al morţii geniu vineCa un soldat luînd ziduri slăbite, cu asalt.

Aproape morţi zac unii; ici, unul se jeleşte;Luînd bun- rămas, un altul între amici leşină;Alţii-n genunchi se roagă, s-alunge-al morţii ceas.

Un călător, deoparte, stă mut şi se gîndeşte:Ferice-i cel ce-şi pierde puterea, cin’ se-nchină,Sau are de la cine să-şi ia un bun- rămas.

Resemnare poezie [ ]

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2005-05-09 | | Înscris în bibliotecă de Valeria Pintea

Nefericit cel ce zadarnic iubit sã fie tot aşteaptã ;Mai neferice, când, de golul din suflet, a iubi nu poţi ;Dar mai nefericit pe lume acela-mi pare dintre toţiCe nu iubeşte, cãci nu poate uita cã a iubit vreodatã.

Când ochi ce-ndeamnã ori vreo frunte nesfiitoare o sã vadã,Amãgitoarea voluptate i-or otrãvi-p amintiri ;

Iar dacã graţia, virtutea au sã trezeascã-n el simţiri,Cu veşted suflet, la picioare el îngerului n-o sã-i cadã.

Când semenii dispreţuindu-şi, când acuzându-se pe sine,De-o pãmânteanã nu se-atinge, fuge de cele ce-i par zâne.Privind spre una şi spre alta, nãdejdea-n el nu mai vegheazã.

Inima lui parcã-i un templu strãvechi ce cade în ruine,Pe care vifore şi veacuri l-au pustiit şi stã sã cazã,În care nu vrea sã stea zeul, şi-n care omul nu cuteazã.

Ruinele castelului din Balaklava poezie [ ]Traducere în limba română de Vladimir Belistov

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2009-06-28 | | Înscris în bibliotecă de Bot Eugen

Ruinele acestea, măreţe-n alte zile,Făceau pe vremi Crimeea un bastion slăvit;Acuma par că-s cranii, sub care s-au pititReptile verzi şi oameni cu suflet de reptile.

Embleme din portaluri azi te privesc umile,Inscripţiile şterse vorbesc nedesluşitDe-un nume ce-a fost groaznic, dar azi e năpăditDe mucegaiul vremii, ce-l roade fără milă...

Şi unde dăltuise coloane zvelte grecul,Pe unde genovezu-nfrunta mongolu-avanŞi îşi cânta namazul vreun pelerin din Mecca-

Acolo azi morminte uitate stau morman...Şi ca un steag de doliu-n târg pustiit de ciumăÎşi fâlfâie aripa doar corbul negru-acuma...

Scuza

poezie [ ]

din volumul de poezii "Mickiewicz" , traducere de Miron Radu Paraschivescu, Ed. Tineretului, 1959

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2005-11-15 | | Înscris în bibliotecă de Bejliu Anne-Marie

În cîrd cu cei de-o seamă, cîntam şi eu iubirea.Mă lăudară unii, alţii şoptiră-ncet:" Numai iubire, jale şi chin e ăst poet,Nimica alt nu ştie, sau i-o lipsi simţirea.

Un om în toată firea şi copt la minte pare,La ce se-nflăcărează de parcă-i biet băiet?Îl dăruiră zeii cu ghiersul de poetDoar spre-a vorbi de sine în fiece cîntare?"

Povaţă grea! Simt duhul sublim că mă inspiră,Iau lui Alceos lira iar lui Ursin secretul,Abia încep şi ceata se-mprăştie cu-ncetulŞi fel de fel de svonuri în urmă-i se stîrniră;Rup struna, deci, şi-n Lethe îmi svîrlu surda liră.Cum e auditorul, aşa e şi poetul.

Vis

poezie [ ]

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2005-08-26 | | Înscris în bibliotecă de Valeria Pintea

Când ai sã fii silitã sã mã abandonezi,Chiar de-ai sã simţi în suflet, neîncetat, iubire,Nici când mã vei lãsa, sã nu ma întristeziŞi nici sã nu-mi vorbeşti de-a noastrã despãrţire !

Aş vrea chiar din ajun, când soarele-o apune,Sã sorb minutul ultim în dezmierdãri prelungi,Iar ceasul despãrţirii, fatal, când va sã sune,O cupã cu otravã tu sã-mi întinzi atunci.

Te-oi sãruta pe gurã cu buze-nfiorate ;Nu-mi voi închide ochii când ceţuri îi cuprind ;Ci vreau sã-adorm de-a pururi în dulce voluptate,Obrazul sãrutându-ţi şi-n ochii tãi privind.

Iar dupã lungi decenii ce-n şir s-or fi-mplinit,Când voi primi poruncã sã ies de sub morminte,

Îţi va veni în minte prietenu-adormit.Şi spre-a-l trezi, din ceruri la dânsul vei descinde ;

La pieptul tãu iubit tu mã vei strânge iarã,Din nou voi simţi braţele dragi cum mã cuprind ;Mi s-o pãrea o clipã cã aţipisem doarã,Obrazul sãrutându-ţi şi-n ochii tãi privind.

Gânduri de ziua plecãrii

poezie [ ]

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2005-06-27 | | Înscris în bibliotecă de Valeria Pintea

M-a şi cuprins regretul ! Ce-i oare ? Sunt în prag,Mã-ntorc iar în lãcaşul pustiu şi-atât de drag,Parc-am uitat ceva ; iar ochii-mi rãtãciţiTot vor sã mai salute aceşti pãreţi iubiţiCe-atâtea dimineţi şi nopţi atât de multeSuspinele-mi deşarte ştiurã sã le-asculte.În geamul ãsta, seara, adeseori am statPrivind, fãr’ sã ştiu bine la ce m-oi fi uitat,Apoi, plecam, sãtul de-acelaşi peisaj.Trezind din nou ecouri cu solitari-mi paşi,Eu, fãrã rost, din uşã în uşã trec pe rând,Ai orniuclui paşi metalici numãrândSau ale unei gâze opriri, când lin îşi poartãÎncetul mers, de parcã stã la iubita-n poartã.Vin zorii. Cãrãuşii nesuferiţi au tras.Luaţi aste cãrţi şi lucruri puţine, ce-au rãmas.Sã mergem ! Cum sosit-am, ne’ntâmpinat de nime,La fel plec : nici drum bun sã-mi spunã n-are cine.

Ce-i dacã plec, ce-i dacã dispar din ochii meiLocalnicii, ce-n suflet nu m-au simţit cu ei ?...Plecarea-mi nimãnuia nu va stârni amarŞi-o lacrimã în urmã nu vreau sã las mãcar.Ca-n pajiştea-nfloritã-n culori, pe care zboarãO floare ca şi firul paingului, uşoarã,

De pe-o uscatã creangã, suflatã ca un strai –Şi care dând de-o rozã, o-mbrãţişeazã-n mai,Prinzându-se de dânsa-n popas, cu fire moarte, Iar vântul o desprinde, gonind-o mai departe –La fel şi eu – un nume şi-o faţã, lor strãine,Purtai prin aste pieţe şi strãzi de lume pline,Unde femei frumoase în roiuri întâlneam.De ce sã mã cunoascã? Doar un strãin eream !Fug ţâncii dup-un flutur doar cât sclipeşte-n soare,De-l prind, privesc la dânsul şi-l zvârle iar, sã zboare !Sã zbori ! Din fericire, aripi ne-au mai rãmas ...Sã zbori ! Nicicând în zboru-mi prea jos n-am sã mã las !Îmi amintesc, când, tânãr, din locuri dragi plecam,De lânga buni prieteni şi fata ce-o iubeam;Atuncea, printre arbori, în urmã am privit :Strigând şi fluturându-şi batiste i-am zãrit;Am plâns. Duioase lacrimi din ani de patimi, dor !De m-aş mai plânge astãzi, bãtrân, nepãsãtor ?Uşor e sã mori tânãr. Nimic necunoscând,Crezi cã soţie, frate, amici te poartã-n gând ;Dar când, bãtrân, smulgi vieţii fãţarnicul veşmânt,Lumeşti sau nelumeşti minuni nemaisperând,Ştii bine cã vecia te-nchide în mormânt ...

Oraş strãin, de-aceea plec trist din tine-acum !Pornim ! Nu poate nimeni opri sicriu-n drum,Nici chiar cu o privire un om nu-l va conduceŞi-o lacrimã-ntorcându-se-acasã nu-i va curgeCând la poştalionul ce trece pe şosea,Suna-vor clopoţeii, vestind plecarea mea.

|

În stepa Akkermanului poezie [ ]Condrumeţilor mei din călătoria prin Crimeea

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2009-06-28 | | Înscris în bibliotecă de Bot Eugen

Plutesc ca într-o mare pe unde de verdeaţă.Trăsura pare-o luntre săltată pe un valDe pajişti fără margini ce bat, foşnind, la mal,

De insule - atoluri cu flori şi iarbă creaţă.

Amurg... Nu-i nici cărare, în zare - nici un deal,Zadarnic cat pe ceruri o stea drept călăuză.Ce luciu-i colo-n nouri ca un cărbune-n spuză?-În Akkerman, pe Nistru, sclipeşte farul pal...

E linişte... Să-oprim dar... Un fluture audZbătându-se în iarbă, de roua rece ud,Mişcând pe nesimţite tulpinile plăpânde;

Alunecă un şarpe... E-atâta pace-acumCă-aş auzi din ţărnă chiar vocea ei chemândă...Dar mână! Cin` să cheme? Nu-i nimeni noaptea-n drum...

Îndoiala

poezie [ ]

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2002-08-23 | | Înscris în bibliotecă de Ovidiu Dan Ardeleanu

Cât timp nu te văd, nu oftez, nu bocescStăpân sunt pe mine şi când te zăresc,Când însă mult timp nu-mi mai ieşi înainteCeva îmi lipseşte, un dor mă cuprindeŞi atunci, suspinând, mă întreb cu uimire:Noi suntem prieteni, sau asta-i iubire?

Dacă-mi pieri din priviri, eu în stare nu suntSă fac iar chipul tău să-mi apară în gând;Uneori, totuşi simt făr’ s ă vreau că mereu, Acest chip este-aproape de cugetul meuŞi atuncea din nou mă întreb cu mirare:Asta-i prietenie? Este dragoste, oare?

Chinuit uneori, nu gândeam nicidecumCa la tine să vin, ce mă doare să-ţi spun,Dar umblând fără ţel, neuitându-mă-n caleNu ştiu cum ajungeam chiar la treptele taleŞi atuncea intrând, mă-ntrebai cu uimire:Am venit ca prieten, sau venii din iubire?

Când pe mâinile mele-ţi cobori a ta palmă,O plăcută simţire mă-nvăluie, calmă,Parcă viaţa-ntr-un cânt nesfârşit mi-o sfârşescDar de-ale inimii repezi bătăi mă trezescCare-mi pun răspicat vechea mea întrebare:Asta-i prietenie? Sau e dragoste, oare?

Sănătatea să-ţi apăr, eu şi viaţa mi-aş da,Aş intra şi-n infern pentru liniştea ta,Căci în inima, nu-i dorinţă mai vieDecât pace să ai şi trupească tărieŞi atuncea din nou mă întreb cu uimire:Asta-i prietenie? Sau e, poate, iubire?

Iar când rândurile aceste le-am scris pentru tineN-a pus duh inspirat stăpânire pe mine,Ci uimit, nici măcar nu luai seama prea bineCe idei mi-au venit, împletite în rimeŞi atuncea din nou, mă întreb cu mirare:Asta-i prietenie? Sau e dragoste, oare?!

Laurei poezie [ ]

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2005-05-09 | | Înscris în bibliotecă de Valeria Pintea

Doar te-am vãzut şi-ndatã m-am şi aprins la faţãCãtând o cunoştinţã-n privirile-ţi strãine ;Împuprurarea ta s-a şi rãsfrânt în mineCa roza care pieptu-şi deschide dimineaţa.

Doar ai cântat – şi plânsul un val mi-a pus priviriiCãci inima-mi fusese de glasul tãu mişcatã ;Mi se pãrea cã îngerii l-au chemat, sã batãPe-al cerului cadran, secunda mântuirii.

Iubito ! Ochii tãi, deschis sã recunoscãDe-am sã te mişc vreodatã cu vorba sau privirea ;

Nu-mi pasã : oameni, sorta, de-au sã se-mpotriveascã,

Nici de-mi va fi iubirea doar un himeric visŞi dacã mâna-ţi altuia au s-o dãruiascã,Sã recunoşti cã mie mi-e sufletul tãu scris.

Liniştea mării poezie [ ]Pe înălţimile de la Turkankut

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2005-11-16 | | Înscris în bibliotecă de Bejliu Anne-Marie

Vîntul de-abia atinge-a catargului vîntrea;Lin, unda clară, pieptul a prins să şi-l ridiceCa tînăra mireasă purtată-n vis ferice,Cînd, de-un suspin trezită, în somn iar va cădea.

Iar pînzele, ca steaguri la cap de bătălie,Mai picotesc în vîrfuri; uşor de tot împinsă,Corabia se-nclină,în lanţuri parcă prinsă;Matrozii dorm; drumeţii sînt plini de veselie.

O, cuget! în adîncu-ţi e-o hidră: amintirea,E un polip ce-ţi doarme-n adînc, de-i cer noros,Iar cînd se-nseninează, lungi braţe-ntinde fiara.

O, cuget! în adîncu-ţi e-o hidră: amintirea,Ce doarme cînd destinul e crunt şi furtunosIar cînd e pace-n suflet înfige-ntr-însul ghiara.

Oda tinereţii

poezie [ ]

traducere de Miron Radu Paraschivescu, din volumul de poezii: " Mickiewicz",Editura Tineretului, 1959

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2005-09-15 | | Înscris în bibliotecă de Bejliu Anne-Marie

Scheletice lumi, fără inimi, nici duh…Dă- mi tu, tinereţe, aripa ta sfîntăSă sbor peste moartele lumi prin văzduh,Să-ating al iluziei rai, cel în careAvîntul stîrneşte minuniFăcînd să ţ îşnească-n tulpini noua floareŞi feţe-n nădejdi aurii înveşmîntă.

Cei care de anii prea grei sînt învinşiSă-şi plece trudita lor frunte-n pămînt,Din sferele lumii atît doar văzîndCît pot să cuprindă cu ochii lor stinşi.

Dar tu, timereţe, te-avîntă pe culmi,Pătrunde cu-al ochiului soareDin capăt în capăt, întregile lumiCît e omenirea de mare!

Te uită de-acolo în jos, către punctulÎn care vezi veşnice neguri umbrindO scîrnavă- ntindere-n haos plutind:Acela-I Pămîntul!Priveşte-l! Din moartele- i bălţi se aratăUn monstru tîrîş în găoacea-i blindată.El singur şi-e navă, cîrmaci, marinar;Gonind spre alţi monştri mărunţi, dar la fel,Aci se ridică, aci cade iar,De val nu se-atinge, nici valul de el;Deodată plezneşte de pare-o băşică,De viaţa lui, nimeni nu ştie nimicăŞi nici de sfîrşitu-I sinistru:Acela era egoistul!

A ta-i, tinereţe, dulceaţa întreagăA vieţii cu alţii-mpărţită:

Divin, bucuria în inimi palpităCînd mlade-aurii în mănunchiuri ea leagă.

Voi tineri prieteni, păşiţi împreună!…Un ţel avem doar - fericirea comună;Deci, tari prin unire, cuminţi prin avînt,Voi, tineri prieteni, păşiţi împreună!…Poteca e grea, lunecoasă,Că forţa şi-a des slăbiciunea stă-n poartă,Dar poţi orice forţă prin forţă răpuneŞi-nfrînă-ţi, de tînăr, orice slăbiciune!

Cel care din leagăn o hidră zdrobiVa şti, cînd e tînăr, să-njunghie centauri,Pe cei chinuţi, din Infern I-o răpiŞi pînă la cer s-o-nălţa după lauri.Să tinzi unde ochiul n-ar şti să răzbească,Ce nu poate mintea sfărma, tu dărîmă!Că tu, tinereţe, te-nalţi vultureascăŞi trăznet ţi-e braţu- n furtună.Hai, umăr la umăr! Şi toţi, cu un brîuSă- ncingem ăst glob planetar!Un cuget să fim, din acelaş focar,Ca dintr-un izvor al duhului rîu!…

Să-mpingem pămîntul din loc, înainte,Pornindu-l pe-o nouă orbită,Iar cînd va plezni scoarţa lui mucezită,Întîile ere să-ţi vină în minte;

Aşa cum, în haos şi noapte adîncăSbătîndu-se forţa primară,Cînd zise: “ Să fie! ” divina poruncă,Materia-n lume un drum şi-a croitŞi viscol vui,ape- adînci s-au unitŞi stele-n tării luminară, -

La fel, peste oameni, noapte grea mai domneşteO luptă de patimi primare dominăDar iată: iubirea în flăcări zbucneşteŞi-a duhului lume-o sui în lumină:Din sînul juneţei născută-o să fie,Frăţia legînd - o – n mănunchi, pe vecie.

Se sparg precum gheţuri lipsite de viaţa,Vechi prejudecăţi ce luminii-i sînt nor:Salut libertaţii şi-a ei dimineaţăVestind noul soare, de lumi salvator!

Gânduri de ziua plecării29 octombrie 1825, Odesa

M-a şi cuprins regretul! Ce-i oare? Sunt în prag,Mă-ntorc iar în lăcaşul pustiu şi-atât de drag,Parc-am uitat ceva; iar ochii-mi rătăciţiTot vor să mai salute aceşti păreţi iubiţiCe-atâtea dimineţi şi nopţi atât de multeSuspinele-mi deşarte ştiură să le-asculte.În geamul ăsta, seara, adeseori am statPrivind, făr’ să ştiu bine la ce m-oi fi uitat,Apoi plecam, sătul de-acelaşi peisaj.Trezind din nou ecouri cu solitarii-mi paşi,Eu, fără rost, din uşă în uşă trec pe rând,Ai ornicului paşi metalici numărândSau ale unei gâze opriri, când lin îşi poartăÎncetul mers, de parcă stă la iubita-n poartă.Vin zorii. Cărăuşii nesuferiţi au tras.Luaţi aste cărţi şi lucruri puţine, ce-au rămas.Să mergem! Cum sosit-am, ne’ntâmpinat de nime,La fel plec: nici drum bun să-mi spună, n-are cine.

Ce-i dacă plec, ce-i dacă dispar din ochii meiLocalnicii, ce-n suflet nu m-au simţit cu ei?...Plecarea-mi nimănuia nu va stârni amarŞi-o lacrimă în urmă nu vreau să las măcar.Ca-n pajiştea-nflorită-n culori, pe care zboarăO floare ca şi firul paingului, uşoară,De pe-o uscată creangă, suflată ca un strai –Şi care dând de-o roză, o-mbrăţişează-n mai,Prinzându-se de dânsa-n popas, cu fire moarte, Iar vântul o desprinde, gonind-o mai departe –La fel şi eu, un nume şi-o faţă, lor străine,Purtai prin aste pieţe şi străzi de lume pline,Unde femei frumoase în roiuri întâlneam.De ce să mă cunoască? Doar un străin eream!Fug ţâncii după-un flutur doar cât sclipeşte-n soare,

De-l prind, privesc la dânsul şi-l zvârle iar, să zboare!Să zbori! Din fericire, aripi ne-au mai rămas...Să zbori! Nicicând în zboru-mi prea jos n-am să mă las!Îmi amintesc când, tânăr, din locuri dragi plecam,De lânga buni prietini şi fata ce-o iubeam;Atuncea, printre arbori, în urmă am privit:Strigând şi fluturându-şi batiste i-am zărit;Am plâns. Duioase lacrimi din ani de patimi, dor!De ce-aş mai plânge astăzi, bătrân, nepăsător?Uşor e să mori tânăr. Nimic necunoscând,Crezi că soţie, frate, amici te poartă-n gând;Dar când, bătrân, smulgi vieţii făţarnicul veşmânt,Lumeşti sau nelumeşti minuni nemaisperând,Ştii bine că vecia te-nchide în mormânt...

Oraş străin, de-aceea plec trist din tine-acum!Pornim! Nu poate nimeni opri sicriu-n drum,Nici chiar cu o privire un om nu-l va conduceŞi-o lacrimă-ntorcându-se-acasă nu-i va curgeCând la poştalionul ce trece pe şosea,Suna-vor clopoţeii, vestind plecarea mea.

Traducere de Miron Radu Paraschivescu

Pan Tadeusz

poezie [ ]

(fragmente I ) traducere de Miron Radu Paraschivescu, volumul de poezii "Mickiewicz", editura Tineretului, 1959

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2005-09-22 | | Înscris în bibliotecă de Bejliu Anne-Marie

O, voi, contimporanii cu-ai Litvei mîndri cneji,Copaci de prin Ponara, Şwitez şi Bialovej,Ce umbra v-aţi zvîrlit-o prin codrii Cuşelov,Pe fruntea-ncoronată a marelui MindovŞi-a groaznicului Vitens, precum odinioarePe marele Ghedimin, ce-n culmile ponareMergînd ca să vîneze, la foc dormi pe-o blanăDe urs, vrăjit de dulcea cîntare lituanăA marelui Lizdeico ce-n pîlnia urechiiCu şopot îl furase ca murmurul VileichiiŞi-al Viliei, a cărei mîndreţe îi răpise,

Iar el văzu atuncea un lup de fier în vise.Şi-apoi cînd din adîncul lui somn s-a fost sculat,Yidi oraşul Vilno ce este-nconjuratDin fiecare parte de codrii seculariCum lupul între zimbrii şi alte fiare mari.Ca-n Roma din lupoaică, din Vilno au crescutCu fiii lor, şi Olghierud precum şi Cheistut,Vestiţi în bătălie ca şi în vînătoare,La fel ştiind duşmanul şi fiara să doboare.Lituaniei, prin veacuri ăst vis avea să-i spunăCă fierul şi pădurile-I trebuie într- una.

……………………………………………………………..

Pădurile! În ele venise la vînatUn ultim crai ce şlicul lui Vitold l-a purtat,Un ultim iaghellonic, de faimă luptătorŞi- al Litvei cel din urmă monarc şi vînător.Copaci ai ţarii mele! Cînd cerul o să vreaDin nou să vin acasă, mă-ntreb, v-oi revedeaPe voi, bătrîni prieteni? Mai sînteţi oare vii?Ades mă căţărasem pe voi cu alţi copii;Trăieşte oare Baublis, giganticul stejarAdînc vrîstat cu brazde pe trunchiu-i secularLa care doişpie oameni puteau, ca şi-ntr-o casăDe oaspeţi primitoare, să stea- nşiraţi la masă?A lui Mendog dumbravă-i mereu înfloritoare?Şi-acolo, în Ucraina, trăieşte încă oareLa Holovini, de pază stînd casei drept în faţăPe malul Rosei, teiul cu deasa lui verdeaţa,De pot juca-n păreche sub umbra lui cernută,O sută numai tineri, şi fete înc’ o sută?

…………………………………………………….

Copaci ai ţării mele! Pe cîţi din voi, pe an,Vă taie negustorul sau alt topor duşman,De n-au nici cîntareţii pădurii adăpost,Nici barzii, căror umbrele voastre dragi le-au fost

Ca pasării? Căci teiul lui Ian din CearnolesFoşnise nu o dată în stilul său ales,Şi ce minuni nu scoase cazacul cîntăreţ,Goşcinschi, ascultîndu- şi stejarul vorbăreţ!Copaci ai ţării mele! Iertare vă cer iarăşiCă, slab în vînătoare, fugind de-ai mei tovarăşiCu glume zgomotoase, în calma voastră paceVînam atîtea gînduri în loc de dobitoaceŞi-n codrul cel sălbatic, uitînd de vînătoare, Şedeam întins pe tufe de iarbă la răcoare!În juru-mi, ca argintul, cu fire- ncărunţite,Bătrînul muşchi, în roşu pătat cu fragi strivite;Tufişe, mai departe, stau rumene pe deal,Măceşi avînd podoabă mii perle de coral;În preajmă întuneric, iar crăngi din pomii groşiDeasupră-mi atîrnate, nori verzi păreau, şi joşi;Departe, uraganul spre ceruri, bolta largă,Cu gemete, cu urlet şi şuier, da s-o spargă.Ce larmă- ngrozitoare, ciudată! Ca şi cîndVuita întreaga mare pe capu-mi atîrnînd.

Pe jos, păreau căzute oraşe în ruină:Aci, se răsturnase un fag ce, din ţărînă,Asemeni unui mare schelet, părea ţîşnit;De el, coloane frînte ce parcă s-au proptitDe-un zid, stau rezemate mari trunchiuri rămuroasePe care putregaiul jumate le mîncase,Dar cărora verdeaţa un gard le-a împletit;Dincoace-n adîncime, e groaznic de privit:Pe-acolo-şi au sălaşul ai codrului stăpîni,Şi lupul sur, şi ursul, şi mari sălbăticiuni;În pragul lor se vede un vraf de oseminteNeroase pîn’ la capăt de oaspeţi fără minte.Prin ierburi şi prin frunze ţîşnesc din vreme-n vremeA cerbului mari coarne-n fîntîni arteziene,Dar piere printre arbori cea galbenă jivină,Ca-n codru cînd apune o rază de lumină.E iarăşi pace-n vale. În brad, ciocănitoareaLovi cu ciocul, zboară mai sus, apoi dispare, Se-ascunde, dar o clipă n-a stat din ciocănit

Ca şi-un copil ce strigă să-l prinzi cînd s-a pitit.Stă veveriţa-n preajmă, o nucă vrînd să roadăŞi-o ţine-ntre lăbuţe; pe ochi, un moţ din coadăÎi spînzură ca pana-n căciula de husarŞi- aşa, sub el ascunsă, priveşte-n juru-i, darPe oaspeţi observîndu-i, deodată sprinten sare,De parcă e măiastra pădurii dansatoare,Din pom în pom într-una, ca fulgerul ţîşnindŞi-n scorbura ascunsa a unuia pierind,Ca o driadă- ntoarsă-n copacul fermecat.Din nou e pace.Însă, un ram s-a scuturatŞi iată că din tufa de smieură deodată,Ca smieura de roşu, ţîşni un chip de fată:Era culegătoarea de fragi şi de alune;Ca buzele-i de roşii, ea fragii-n coş îi pune,Un tînăr lîngă dînsa alunii îi apleacă,Pe care fata-i prinde din zbor, cînd vrea să treacă…

Deodată, i-auzi cornul şi-al cîinilor lătrat!Ghicind că vînătorul de ei i-apropiat,Sub ramurile dese, de svonuri fremătînd,Ca zeii cei silveştri, privirilor se-ascund.

…………………………………………………………………

Ce pas călcă prin codrii lituanici pînă-n fund,Chiar pînă şi-n desişul din miezul lor umblînd?Pescarul fundul mării la ţărm îl ştie doară;La fel şi vînătorul ce codru-l înconjoarăPe margini, îi cunoaşte doar chipul din afară,Ci n-ar putea în taina din miezul lui pătrunde;Doar fabula sau basmul, de-l ştie ce ascunde.Desişuri de-ai străbate, umblînd în vînatoare,Îţi scoate-n cale codrul un val de stîvilareDin mari buşteni din trunchiuri şi vreascuri grămădite,În muschiuri şi în ierburi stufoase ămpletite,Păzite de băltoace, zăpoare şi puhoaiePrin care se ridică în cîrduri muşuroaieŞi pînze de păianjeni şi roiuri de viespare

Sau vezi lăsate urme, pe jos, de tîrîtoare.Curaju-ţi fără seamăn de-a’ nvins acestea toate,Alt rînd de mari primejdii în cale ţi se-abate:Cum lupul prin bîrloguri la orice pas se-aţine,Vezi mlaştini pe jumate cu dese ierburi pline,Şi-adînci că pînă-n funduri, de om nu-s cercetate( Că dracii şi-au acolo sălaşul, se prea poate! )Cu pete de rugină li-i apa- nsîngerată,Cu aburi şi miasme lăuntrice- mbibată,Că toţi copacii care-mprejurul ei trăiescÎşi pierd întreg frunzişul, de coajă năpîrlesc;Golaşi, cu viermi întrînşii, betegi piperniciţi,Cu crăngile căzute, de muşchiuri năpădiţi,Cu trunchiuri cocoşate, cu bărbi şi cu musteţi,Hidos împodobindu-I ciuperce şi bureţi,La mal, în jurul bălţii, pe vine, fiecare,Îţi par că sînt o ceată de negre vrăjitoareCe stau la foc în jurul cazanului, în careAu pus un mort să-l fiarbă, în loc de-nmormîntare.

Un pas nici nu poţi face de mlaştini mai departe,Zadarnic ţi-arunci ochii în fiecare parte,Că totul peste ele-nvelit e într-un norDe ceaţa, care suie mereu din fundul lor.Iar dincolo de ceţuri ( ca-n basme populare)Un alt ţinut se-ntinde, frumos nevoie mare:E ţara stăpînită de plante şi de fiare.Acolo sînt grăunţe de pomi şi bălăriiCe poartă-n lumea-ntregă aceste seminţii;Cum Noe-şi luase-n arcă din orice neam de fiare,Acolo de prăsilă- şi păstreză fiecare.La mijloc chiar ( se zice) şi-au curţile lor mariŞi ursul, ca şi Yimbrul, ai codrilor Chezari.Le stau în preajmă: Rîsul cu ochi iscoditoriCa şi Gămanul lacom, ce-s ageri dregători;Iar mai departe, nobili, vasali şi credincioşi,Sînt Lupii cu Elanii şi Cerbii rămuroşi.Sălbatici Şoimi şi Vulturi deasupra lor rotesc;Aceştia din pomana stăpînilor trăiescÎn sluijba lor de paznici pe care-o-ndeplinesc.

Aceste căpitenii de fiare mari, temute,Ascunse-n miez de codru, de lume nevăzute,Copiii lor de-aicea-i trimet să locuiascăSpre marginea pădurii, acolo să trăiască.Doar ele, cu perechea, aici în matca lorÎşi duc în tihnă viaţa; iar ele nici nu morDe armă ciopîrşite, străpunse de-o rafală,Ci doar de bătrîneţe sau de moarte naturală.Aci şi-au cimitirul în care vin de-şi lasăSau blana, sau penajul, cînd moartea le apasă,Cînd ursul nu mai poate să mestice-n măsele,…

Pan Tadeusz

poezie [ ]

Fragmente II ( acelaşi volum)

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2005-09-22 | | Înscris în bibliotecă de Bejliu Anne-Marie

Fragmente II

Cînd, slab, elanu-i simte copitele prea grele,Cînd iepurele simte că sîngele-i se-nchiagă,Cînd şoimul nu mai vede, cînd cerbul n-are vlagă,Cînd vulturului ciocul, ca arcul coroiat,I-e gata să se-nchidă pe veci, în dumicat,Atunci, spre cimitirul acesta vin să moară;Rănită sau bolnavă, chir cea mai mică fiarăDă fuga, ca aicea, în patrie, să piară.De-aceia-n codru, omul cît poate el pătrunde,Nu află stîrv sau oase de fiară nicipeunde.Se spune că-ntre fiare, la ele-n capitală,Sînt bune obiceiuri şi-o bună rînduială;N-au fost nici vătămate de legea omeneascăŞi nici proprietatea n-avură s-o cunoască,Ce lung prilej de certuri în lumea noastră-i doară.Nu ştiu nici de dueluri sau arta militară.Ca-n raiul lor strămoşii, la fel trăiesc nepoţii;

Sălbateci însă paşnici, iubindu-se cu toţiiŞi nu se muşcă unul pe celălalt vreodată.Chiar omul, de-ar ajunge cu mîna ne’ narmatăAcolo, între bestii tihnit ar zabovi;Ba ele, cu aceeaşi uimire l-ar priviCa-n ziua cea din urmă-a creaţiei, a şasea,Cînd primul lor părinte-n Eden îl admirasePe-Adam, pîn-ce să-nceapă cu el întîia sfadă.Noroc că omul, însă ăst loc nici n-o să-l vadăCăci Frica, Truda, Moartea în drum are să-i şadă.Din cînd în cînd, copoii ce-n goană’ nvierşunatăPrin rîpe, muschi, mocirle dau buzna cîteodată,De locurile-aceste, cumplite, năuciţi,Urlînd o iau la fugă cu ochii rătăciţiŞi mult timp, lîngă omul cu mînă protectoare,Mai tremură de teamă, căzîndu-i la picioare.Aceste seculare ţinuturi tăinuite,În grai de vînătoare, sînt matcă denumite.Urs prost! La tine-acolo în matcă de-ai fi stat,Pan Voischi despre tine nicicînd n-ar fi aflat;Desigur te-mbiase a stupului mireazmăSau poate-adulmecaseşi ovăzul copt în preajmă,Că te-ai pornit din codru spre marginea lui rarăŞi-ndată pădurarii de tine şi aflară,Picherul trimiţîndu-l, ce lor le e iscoadă,Ca, unde ţi-e popasul şi-al tău bîrlog, să vadă!Acuma-n matcaţi, Voischi cu cîinii de bătaieOpriră, şi sînt gata retragerea să-ţi taie.

Tadeuş înţelese că nu-i puţin, de cîndAu dat copoii iama prin codru pînă-n fund…

……………………………………………………………..

E pace. Vînătorul urechea şi-o ascuteDegeaba, ca pe-o rară discuţie s-asculteTăcerea, stînd într-una pe loc, cu încordare;Doar muzica pădurii zvoneşte-n depărtare.Se-avîntă-n codru cîinii ca-n mare pescăruşii,

Hăitaşii spre desişuri ţinîndu-şi ţeava puşcii,Privesc la Voischi care, îngenunchiat şezînd,Pîndeşte cu urechea lipită de pămînt;Şi- aşa precum la doctor, pe chipul lui citeştiSalvarea sau osînda acelui ce-l iubeşti,Hăitaşii ce-a lui Voischi pricepere-o ştiau,În ochii lui nădejdea sau grija şi-o topiau.“El e! “ încet le spuse, sculîndu-se-n picioare.Deci dînsul auzise! Ei, încă-n ascultare,Şedeau; şi auziră: un cîine a lătrat,Alţi doi apoi, şi aşţii vreo douăzeci deodat’.Copii, pîn’ acuma răzleţi, în şir se-adunăPe-o urmă, merg pe burtă, schelălăie-mpreunăŞi latră. Însă nu e lătratu’ acela moaleDe cîini ce după vulpe sau iepuri dau tîrcoale,E-un scurt lătrat, într-una mai des, mai înteţit;Copii nu departe de pistă s-au oprit,Cu ochii stînd la pîndă – şi goana o-ncetară;E prinsă fiara. Urlet şi larma-ncepe iară:Se apără jivina, desigur că-I rănită;Şi-n haita ce dă iureş şi sforăie stîrnită,Într-una se aude, din ce în ce mai clar,Răpus în agonie, cum geme un ogar.Stau gata vînătorii cu puştile să tragă,Ca arcu-ntişi se-apleacă, prin ramuri capu-şi bagă:Nu pot să mai aştepte! Se-nşiră rînd pe rîndŞi unul după altul în codrul des pătrund;Să-ntîmpine întîiul pe fiară-ar vrea oricare;Degeaba le strigase Pan Voischi-n gura mare,Degeaba cercetase poziţia, călare,Vestind că şi ţăranii, şi domnii au să ia,Din loc de-au să clintească, la dos cîte-o curea.Dar ce să-I faci!? Cu toţii porunca i-o călcarăDînd buzna în pădure; trei focuri răsunarăŞi-o salvă; dar mai tare ca arma descărcatăRăcni un urs, ecou-I umplînd pădurea toată.Grozav urlă! De ură, durere şi turbare;Şi cîinii, şi hăitaşii, şi corn de vînătoareVuiau în miez de codru; cu toţii fug degrabăSpre codru, cară arme, şi cheamă, şi se-ntreabă;Doar Voischi strigă jalnic că fiara le-a scăpat.

Picherii, vînătorii pe-o parte au flancatSă-I taie, între codru şi locul pîndei, drumul;Cînd ursul vede cîinii şi oameni cu duiumul,Se-ntoarce către locul rămas mai slab păzit,Poiana dinspre care hăitaşii s-au pornit,Unde-au rămas din mulţii picheri, pîndari, puşcaşi,Tadeuş, Conte, Voischi şi doar cîţiva hăitaşi.

Pădurea e mai rară pe-acolo; se auzeauŞi urlete-n adîncuri, şi ramuri ce trozneau,Şi ursul deodată veni spre vînătoriŢîşnind dintre tufişuri, ca fulgerul din nori;Cu spaimă urlă cîinii, în preajma lui dau goană;Sculată-n două labe sta marea lighioanăPrivind în jur cu urlet, duşmanul să-şi spăimînte:Cu labele din faţă, buşteni şi ramuri frînteSau trunchiuri scorojite, ba chiar cîte-un pietroiZvîrlea mereu, cu zbierăt, în oameni şi-n copoi;Smulgînd un pom, ba-n laba cea dreaptă, ba-n cea stîngăRotindu-l ca măciuca, de-a dreptul îl aruncăSpre Conte şi Tadeuş, hăitaşii lui din spate:Aceştia, fără teamă, un pas doar mai departeSpre fiară ţeava puştii-şi îndreaptă, parcă-s douăSubţiri paratonere spre-un nor ce stă să plouă;Doar puşca şi-au întins-o cei doi, şi dintr-o dat',( Novici!) chiar două focuri pocniră; le-a scăpat.Cu patru dinţi o furcă, zăresc din întîmplareŞi grabnic sar la dînsa, cînd văd un bot în careStrăluce două rînduri de colţi ca nişte cuie,Iar laba cea gheroasă sta gata să-i răpuie;Sărind pe spate, palinzi, în rarişte dispar;Spre ei se-aruncă ursul şi laba-ntinde iar,Ei scapă; neagra labă el iarăşi şi-o întinseŞi pe bălaiul creştet, pe Conte îl atinse.Şi tigva de pe creier putea să-i smulgă –ndatăDe nu săreau Notarul şi-Asesorul din ceată,…

Pan Tadeusz

poezie [ ]

Fragmente III( acelaşi volum)

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2005-09-23 | | Înscris în bibliotecă de Bejliu Anne-Marie

Iar Ghervazi-nainte cu cîţiva paşi de eiŞi, fără nici o armă, Robac; şi-atunci, tustreiAu tras ca la comandă-ntr-o clipă din sîneaţă.Cum iepurele sare ogarilor în faţa,Aşa sări şi ursul; iar capul prăvălindu-l,Pe cele patru labe, morişcă învîrtindu-l,Din trupu-I plin de sînge, răcni grozav de tareŞi Contelui căzîndu-i de-a dura la picioare,Îl azvîrle în ţărînă. Şi iar răcnind din foale,Din nou se mai repede şi cearcă să se scoale,Cînd, vifor, peste dînsul pornitu-s-au năvalnicŞi Strapcinul cel crîncen, şi aprigul Ispravnic.

În clipa ceea, Voischi şi-a tras din cingătoarePestriţul, răsucitul său corn de de bivol, mare,Părînd un şarpe boa; cu mîinile-adunateDucîndu-şi-l la gură; iar bucile umflate Balon păreau; şi ochii aprinşi, sticlind de sînge,Jumate şi-i închide, adînc de pîntec suge,Plămînilor trimite din el cît aier areŞi cîntă: ca un viscol, un duh făr’ de hotare,Trimite-n codru cornul adînca lui chemareŞi muzica, ecoul i-o creşte şi mai tare.Tăcură vînătorii, uimiţi fără să ştie,De-adînca, de curata, de ciudata armonieBătrînul, care-n codri vestit fu alteori,Le cîntă înc’ o dată uimind pe vînătoriUmpluse, înviase dumbrăvile adînciDe parcă slobozise toţi cîinii-n ele-atunciVînatul începîndu-l. În cîntec, invocată

Era chiar vînătoarea întreagă, prescurtată.Întîi, ca o chemare sonoră şi bogată:Trezirea. Dup’ aceea, un geamăt după altul:Sînt cîinii care latră şi hăituie vînatul,Iar tonul tot mai tare răsună cînd şi cîndCa tunetul: e focul de armă împuşcînd.

Tăcu; dar cornu-l ţine la buze, ca şi cumTot Voischi, nu ecoul, mai sună şi acum.

Iar sună: cornul pare acuma, deformatPe buzele lui Voischi: cînd mic şi cînd umflat,Spre-a da fiarei voce: ba lupul, gîtul lungPărea că-i ursul cu bot căscat urlînd,Ba zimbru-al cărui muget se-mpraştie în vînt.

Tăcu; dar cornu-l ţine la buze, ca şi cumTot Voischi, nu ecoul, mai sună şi acum.Şi-a cornului chemare o poartă iar în largStejarului stejarul şi fagul către fag.Iar sună! Par în cornu-I că zeci de cornuri sunăŞi strigăt de mînie şi-alarma-n el adună,Şi cîini, şi vînătorii, şi fiarele-mpreunăCînd, cornul spre înaltuir Pan Voischi şi-l repedeŞi-un imn de biruinţă el norilor trimete.

Tăcu; dar cornu-l ţine la buze, ca şi cumTot Voischi, nu ecoul, mai sună şi acum.Cîţi pomi atîtea cornuri răspund prin codru-n zbor,Dontr-unu-ntr-altul, parcă trecînd din cor în cor;Mai plină melodia se-ntinse mai departe,Cu sunete mai line, mai limpezi, mai curate,Pierind apoi departe, pe-al cerurilor prag!Lăsînd din mînă Voischi, acuma, cornu-i dragŞi dîndu-i drumul, cornu-i căzu la cingătoare.Umflat la faţa, Voischi în razele de soareSta plin de inspirare, cu ochii cître cer,

Şi ultimile tonuri prinzîndu-le, ce pier.Atuncea izbucniră, cu miile, ovaşii,Aplauze şi larma a mii de exclamaţii.

Se sting încet, iar ochii şi-ndreaptă fiecareSpre trupul uriaşei, de-abia răpusei fiareZăcea stropit de sînge, de gloanţe ciuruit,Cu pieptu-n iarba deasă căzut şi încîlcit,Cu labele din faţă larg desfăcute-n cruce.Mai suflă: negrul sînge, pe nări, şiroaie-i curge,Mai crapă încă ochii, dar capul nu-şi mai mişcă;Baseţii-aduşi de-acasă de Prezident, îi muşcăUrechile pe care le ţin ca-n cleşte straşnic,Trăgînd de-o parte Strapcin, de cealaltă, Ispravnic,Şi din gîtlej cu sete ei sîngele îl sug.

Poruncă dete Voischi să li se vîre-un drugDe fier, printre măsele spre-a le deschide botul.Cu paturile puştii, întorc pe faţă hoitulJivinei, şi din nou urale, de trei oriRăsună şi se-nalţă izbindu-se de nori…

Pan Tadeusz

poezie [ ]

Fragment, Cartea XII. 492-526

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2008-10-30 | | Înscris în bibliotecă de Adrian DUMITRU

[..]492

Sar oaspeţii; Notarul cuprins de groază tace,Sări şi Prezidentul în grabă să-i împace;Pe Conte, Telimena de-o parte-l ia, spunând:„Notarului, soţie eu încă nu îi sunt,De vrei să-mi stai în cale, vei fi răspunzător;

Răspunde-mi deci pe dată – şi scurt, cuprinzător:De mă iubeşti, şi inima-ţi este neschimbatăEşti gata de nevastă să mă iei şi pe dată

500

Chiar azi, acum? Atuncea, logodnicul mi-l las!”Iar Contele răspunse: „Femeie, ce-ai rămasDe mine neînţeleasă! Erai odinioarePoetică-n simţire – şi-acum, mi se pare,Prozaică în totul, ajuns-ai ca să fii;Dar ce înseamnă oare a voastre căsnicii,Ce alta, decât lanţuri ce numai mâini unescNu inimi? Mă poţi crede, că sincer îţi vorbesc:Sunt totuşi declaraţii făr’de mărturisiri,Şi sunt angajamente chiar fără-ndatoriri!

510

De-ar arde două inimi la cei doi poli din lume,Ca stele ce vibrează, iubirea tot şi-ar spune;Poţi şti? De-aceea poate pământul năzuieşte,Spre soare, însă lunii iubirea-şi dăruieştePrivindu-se deapururi, şi unul către altulPe cea mai scurtă cale fugind, străbat înaltul!Dar tot nu-i cu putinţă să fie apropiate!”Atunci ea-l întrerupse: „Destul cu astea toate!Că doar eu nu-s planetă, ferească Domnul sfânt!Destul cu astea, Conte, că eu femeie sunt;

520

De-acum ştiu ce-urmează: decât să trăncăneştiDe una şi de alta, mai bine-i s-o sfârşeşti.Acum ia seama: dacă mai suflu un cuvântLogodna să mi-o tulburi, îţi jur pe Domnul sfânt,Cu unghiile acestea mă şi reped la tineŞi…” Contele răspunse: „Nu, nu mă voi aţineÎn calea fericirii ce doamna şi-o alese!”

[în româneşte de Miron Radu PARASCHIVESCU, Bucureşti, E.S.P.L.A. 1956]

Balada Coanei Tvardovsca

poezie [ ]

volumul de poezii "Mickiewicz", traducere de Miron Radu Paraschivescu, Ed. Tineretului, 1959)

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - de Adam Mickiewicz [Adam_Mickiewicz ]

2005-09-26 | | Înscris în bibliotecă de Bejliu Anne-Marie

Mîncă, trag din pipă, toarnă,Jocă, rîd, petrec, fac gură,Crîşma doar că n-o răstoarnăCu a lor chiuitură.

Stînd ca paşa-n cap de masă,Mîna-n şold Tvardovschi-şi pune,Strigă: " Lume, fii voioasă!"

Unui militar ce-şi luaseIfose, 'njurînd, dînd brînci,Spada-n ceafă-i şuierase;Leatu-i iepuraş de-atunci.

Unui biet avocăţelCe-şi lingea tăcut tigaia,Punga-i sună-ncetinelDe stă smirnă ca potaia.

Pe-un cizmar, cu bobîrnaculÎl picni în bot şi-i vîrăUn furtun; a tras: răvacul,Un butoi ţîşni pe gură.

Din bărdac cînd bea răchie,Scrîşni smalţul şuierînd;Cată-n fund: " Ce mai drăcie!Ce-i, cumetre, ce-i fi vrînd? "

Un drac mic era pe fund,Neamţ curat, un năpîrstoc;Şi, frumos plocon făcîndSpre meseni, ţîşni pe loc

Din pahar, pe duşumea,Vreo doi coţi crescu mai mare,Nas- cîrlig; picior aveaDe cocoş; de uliu, ghiare.

" Hai noroc, Tvardovschi frate!"Şi dă buzna drept la el" Cum, nu mă mai ştii? Se poate?

Eu sînt, doar, Mefistofel.

" Nu mi-ai dat la Piatra-Cheală,Sufletul, printr-un zapis?Pe toval, o învoialăNu ţii minte că-ai subscris?

" Martor fuse-un cîrd de draci:Tu, doi ani cînd se-mplineau,Drum la Rîm aveai să faciŞi de-acolo să te iau.

" Şapte ani de-atunci trecurăIar zapisul- vorbă goală;Iadul vrăjile-ţi îndură,Tu, de drum nici pomeneală.

" Dar răsplata, deşi-nceată,Te aduse-cursa noastră;" La Rîm " crîşmii-i zice:iată,Vă reţiu, măria- voastră!"

Dă Tvardovschi zor spre uşăLa aceste vorbe-amare;Dracul-l prinde de contuşă:" N-ai cuvînt de nobil, oare? "

Ce să-i faci? Scurtă socoatăCapul va să-şi lase-aice.Cînd, Tvardovschi dă deodată,Tam-nesam, de-o nouă price:

" Aghiuţă, iar te uităÎn contract, să vezi, de vrei:După vreme nu ştiu cîtă,Sufletul cînd vii să-mi iei,

" De trei ori eu dreptul am

Să te pun la cîte-o muncă;Musai, cît de crunt te-nham,Să-mplineşti orice poruncă.

" Firma cîrciumii colea,Cu un cal e zugrăvită:Eu să-i săr în şa aşi vrea,El să bată din copită.

" Din nisip, apoi, un biciSă-mpleteşti, să am să-l mîi,Şi-o clădire să-mi ridiciÎn pădure, un' să mîi,

" Doar din miez de nuci clădităCît Carpaţii-n pisc de munte,În bărbi roşii învălităŞi-n grăunţi de mac, mărunte.

" Cuişoarele îmi placDe-un deşt groase, lungi de trei,Şi în orice bob de macCîte trei să-mi baţi îţi cei. "

Aghiuţă-n grabă faceTotul: calul ăl ţesală,Îi dă fîn şi apă; toarceDin nisip, bici, la iuţeală.

Sare şi Tvardosvschi-n şea,Calul cearcă, roată-l saltă;Cît la trap, galop mi-l ia,Gata şi clădirea-naltă!

" Cîştigat-ai Pane Drace,Însă treaba-i gata doarDupă ce o scaldă-i faceColea în aghiazmatar."

Dîrdîi tu, te-nnăbuşi, drace!Îl trec reci sudori cu-ncetulDar ce-i zice, aia face:Pînă-n gît se-afundă bietul.

Ca din praştie, vioiSare-afară din copaie:" Ei, acum te iau la noiDup' aşa fierbinte baie!"

" Mai e una, Aghiuţă,Şi plesneşte vraja rea:Vezi colea o coconişă,E Tvardovsca, soaţa mea.

" Cît la Tartor locu-ţi ţiuEu, nu an, în vremea astaVreau pe draga mea s-o ştiuŢie că-ţi va fi nevastă.

" Să-i juri cinste şi iubire,Fără margini de supus,Că de calci astă-nvoireAtunci tîrgul tot s-a dus."

Cu-o ureche dracu-ascultă,C-un ochi trage spre femeie,Mai ascultă, mai se uităŞi-ntre timp se dă spre cheie.

Cît Tvardovschi-l cicăleşteDin geam la uşă-mpingîndu-l,Dracul prin broască-o tuleşte,Pînă azi mîncînd pămîntul.